Авраам Иегошуа - В поисках личности. Рассказы современных израильских писателей

Годами в военном лагере хранил я одно-единственное воспоминание — последнее прощание с матерью. Тут и оно затуманилось.

Тогда я повел себя иначе. Вышел к рынку и остановился возле низеньких прилавков. Здесь я знал, как себя вести. И сразу почувствовал свободу от той людской настороженности, которая жила на улицах города. «Это Крыжов?» — спросил я. И мне ответили — да.

Ночь я провел на мельнице с погонщиками скота. Они расспрашивали, кто я, и я рассказывал им.

Они щупали мои мускулы. Я показал им военный билет и две медали.

«Знай, тебя будут сторониться», — и они объяснили, что я не должен никому это показывать.

«Двадцать лет в Сибири…» — и удивление отражалось на их лицах.

«Зачем же ты вернулся?» — этого я объяснить не мог, тут требовались другие слова, которых не было у меня.

«Да ведь он тут родился», — сказал один.

Погонщики были все молодые парни. Жильем им служила мельница. Спали они на мешках с мукой. И глубокой ночью, когда даже белая мучная пыль не светилась в темноте, один из пастухов спросил меня тихо:

«Ты не помнишь, как тебя забирали? Совсем ничего не помнишь?»

«Помню, — попытался я объяснить, — только вот подробности забыл».

«Удивительно», — его голос странно зазвенел в тишине.

Немного позже он спросил снова: «Ты молишься?»

Тогда я рассказал ему, как поп бьет солдат, а те покорно переносят побои.

«А я дал обет, — сказал он вдруг, — перед тем как отправиться ходить по селам, поклониться могилам моих родных. Дорога нелегкая, и многие не возвращаются».

В ту ночь мы больше не разговаривали.

Потом учинили мне публичное дознание. Его проводили почтеннейшие члены общины — три бледных старца без кровинки в лице. Им сразу показалось подозрительным мое чуждо звучащее имя.

«А кто показал тебе дорогу сюда?»

«Ноги сами привели», — хотел было ответить я, но промолчал.

Они в упор разглядывали меня.

И принялись листать свои книги. «Ничего не поймешь, — пробормотал один, — ты тут совсем не записан».

Они готовы были спорить со мной до хрипоты, но у меня не было никаких доказательств.

Встали они, а я остался стоять. «Здесь, видно, что-то напутано», — сказал один из них и поспешно ушел.

А ночью на мельнице я рассказывал погонщикам про собрание общины. Они внимательно слушали. Им и самим приходилось судиться. В городе считали их отпетыми, и никто не хотел иметь с ними дела. Уже многие годы их не пускали в молельный дом.

«Они обязаны были бы содержать тебя и дальше, — сказал один из пастухов, — ведь тебя увели-то силой…»

И впервые я услышал историю своей жизни из уст других. Как свозили насильно на призывные пункты подростков, как богатые откупались, а беднякам не помогали никакие мольбы о пощаде.

«Ты один из них».

«А теперь, если не скандалить, то ничего не добьешься. Прокричи им свою обиду. Ведь они вообще не хотят признавать возвращенцев. Год назад вернулся один, тоже из насильно увезенных, так потом ему покоя не было — все таскали по раввинским судам».

За это время я совсем расклеился, а осенняя погода и вовсе обессилила меня. И только у прилавков на рынке я отдыхал и с наслаждением прислушивался к звукам родной речи.

Снова я ночевал на мешках с мукой, и как-то ночью услышал знакомый голос, обращенный ко мне: «Завтра мы уходим. Я уже был на могиле родных, я сказал им, что не хожу молиться и просил простить меня. А что, в Сибири тоже хоронят на кладбищах? Говорят, там лед один…»

Я объяснил, как хоронят в Сибири.

«Если так — тело там сохраняется долго», — а несколько позже он рассказал мне, как год назад пытался удрать от пастухов, товарищей по артели, но те схватили его и жестоко избили. «На, смотри, — и он задрал рубашку, — вот они, отметины».

Жандармы устроили мне проверку, но, увидев, что я солдат, возвратившийся со службы, прониклись ко мне уважением. Я рассказывал им о маневрах, в которых участвовал сам, и о стычках на японском фронте. Они внимательно выслушали и заявили:

«Вот такие евреи, как ты, нам нравятся».

А в субботу пошел я в синагогу. И волнующее чувство овладело мною. Трепет перед богослужением охватил, захотелось сесть на колени, распластаться на полу и прикоснуться к нему губами. Только одно было удивительно, — никто не кричал изо всех сил, не бил себя в грудь и не взывал к Богу. Люди были притихшие, словно отсутствовали, и лишь небесным светом озарялись их лица. Тогда я понял: их души не смогли бы выдержать никакой встряски.

Пришла зима. Река остановилась. И я остался один на один со своим одиночеством. Снова позвали меня на заседание общины, стали допытываться о моих дальнейших планах, а потом один из общинных деятелей в примирительно-спокойном тоне стал объяснять мне, что они совсем не желают того, чтобы со мной что-нибудь случилось нехорошее, но, вне всякого сомнения, это не мой родной город. И мне стоит походить по соседним городам, может быть, там меня опознают — не может же человек мотаться без дела в городе.

Я знал: просьбы не помогут. В Сибири человек умел подчиняться судьбе, он умел быть сильным. Но стоило только ему освободиться от сибирских невзгод, как силы покидали его, и тогда каждый мог справиться с ним. Жгучая метель словно служила ему надежным щитом.

Но воспоминания о сибирских морозах уже не могли мне помочь. Я давно подумывал о том, чтобы убраться из этого города и перебраться в соседний. Однако мои друзья, погонщики скота, отговаривали меня: «Нет, это не спасет. Они прекрасно знают, что ни одна община ни в одном городе не согласится принять возвращенца. Им бы лишь освободиться от тебя и не брать на душу грех, что ты будешь слоняться по улицам без дела».

Остатки осени прошелестели по вершинам деревьев. Я уже было решил навсегда остаться чужим в изгоняющем меня городе, проводить целые дни возле прилавка и вслушиваться в гортанную речь родного мне языка.

Но и этому, как видно, не суждено было случиться. Пастухи ушли, чтобы привести к зиме скот. И скупщики уже дожидались их у открытых дверей лавок.

Я тем временем побывал в жандармерии и просил оказать мне содействие. Но и там ничем не могли помочь. Жандармерия тоже зависела от общины, которая ежемесячно давала ей крупную взятку. Лишь по ночам пел мне мельничный жернов свою печальную песню.

«К кому теперь обратишься?» — спросил меня кладбищенский сторож. Я не ответил, а он продолжал: «Без частностей нет целого. Нужно вспомнить детали, а то вообще вряд ли что-нибудь выйдет. И это-то не всегда помогает. Могильные камни — и те, как известно, приходят в упадок. Перво-наперво поройся хорошенько в своей памяти».

Я видел несчастных калек, ковыляющих из города в город. Они в былое время шли даже на членовредительство, лишь бы не попасть в солдаты. Они делали все, чтобы жить в родном городе. А теперь у них остались лишь их костыли.