Михаил Полюга - Альпийский синдром

– А что Витька?

– Кто его на работу принимал? Козлов! Козлова нет – машина теперь где? В гараже машина. Не на ходу машина, а вчера ездила. Теперь – Саранчук. Еще год назад кем был Саранчук? Пфуй! Адвокатишкой! Строчил жалобы, в суде штаны протирал. Кто Саранчука подобрал? Опять же Козлов! Ну а что до Ильенко, там статья особая. Человек на хорошем счету, скоро шестьдесят, а тут снимают с работы прокурора. Соображаете? У старика был последний шанс вскарабкаться выше, но появляетесь вы – и кресло занято.

Я ошарашенно заглянул в мутные глаза Савенко:

– Так что же?..

– Коллектив не за вас. Раньше все было хорошо, привычно и понятно, а кто знает, как повернется теперь? Из всей прокурорской братии одна Любка в шоколаде. Она в обед чарочку пропустит, а после почту разносит. Козлову, разумеется, донесли, вот он и грозился ее погнать, да не успел, сам того…

Я спросил, а что Надежда Григорьевна Гузь? Ухмыльнувшись, Савенко скабрезно пошевелил в воздухе растопыренными пальцами:

– Там особые отношения, хитрые. Как-нибудь сами увидите. А пока… – Он заерзал на стуле, с трудом приподнял отяжелевший зад и, покачиваясь и лавируя в тесном пространстве номера, поплыл к двери. – На всякий случай – туалет в конце коридора… Сию минуту… Это все пиво, будь оно неладно…

«Вот так так: хитрые отношения!.. – глядя вслед грузно выплывающей из номера фигуре Савенко, подумал я с мутной, хмельной ухмылкой. – Наша скромница Гузь – и Козлов… Вот так так! А впрочем, он ведь вдовец. А что она? Есть у нее муж или она тоже вдова? Постой, почему обязательно вдова, почему не просто так?.. Это же надо: хитрые отношения!..»

Приглушенно-мягкий звук, будто на пол свалился куль муки, долетел из коридора.

– А, черт! Мышиный лаз, а не коридор: там стена, тут стена, – раздался гулкий голос Савенко, потом послышалось невнятное бормотание, похожее на сдержанное ругательство, и майор с трудом протиснулся в дверной проем номера, потирая ушибленное плечо и приговаривая сквозь зубы: – Говорил: гостиница – дрянь, дрянь и есть! А? Не попробовать ли нам самогона?

Язык у него слегка плелся, и на ногах он держался не очень твердо, но по выражению его алчущих и жаждущих глаз я понял: до конца еще далеко. Как бы его спровадить? – мелькнула вздорная мысль, но я тут же устыдился: не он – я позвал, и человек расстарался, кормит-поит, разливается соловьем. Нет, надобно терпеть, терпеть и ловчить: пригубливать, делать вид, что пью, а спиртное незаметно выплескивать под кровать, иначе утром умру, умру, но не встану…

Но самогон оказался на удивление пристойным, с привкусом мелиссы, мяты и зверобоя, – или мне показалось, что с привкусом этих трав. Как бы там ни было, я и не заметил, как опорожнил стакан, на четверть наполненный услужливым Савенко.

– Каково? А? А-а-а! – не спуская с меня мутно-возбужденного, но все такого же зоркого и цепкого взгляда, воскликнул он, едва я выпил. – Самогон – золото, а не самогон! Кстати, способствует мужской силе…

Как тут было не выпить еще по одной – за мужскую силу.

И очень скоро, почти сразу после того время сгустилось, пространство утратило прежнюю четкость, мысли и суждения стали вязкими и сочились по капле, как сироп через густой слой ваты. Странное это состояние – эйфории и умирания, когда куда-то рвешься, чего-то жаждешь, во что-то влипаешь, но и гаснешь, теряешь ощущение реальности, времени и места, вянешь, впадаешь в прострацию и снова выныриваешь, впадаешь и снова выныриваешь, чтобы, в который раз вынырнув, вопросить в недоумении: «Что? А? А-а-а!..»

«Кажется, я жутко пьян? – мелькала мысль. – Или еще ничего?..»

И тут Савенко заговорил о чем-то, весьма любопытном, что зацепило и насторожило, – и я в который раз «вынырнул на поверхность» и навострил уши.

Он говорил о Козлове, моем неудачливом предшественнике на посту прокурора района. Что говорил? Что-то путаное, невнятное, плутая языком и запинаясь, но тем не менее интересное для меня весьма.

– А вот Козлов с Кравцом… Вот же, скажу вам, был тандем – прокурор и начальник милиции! Лучший район в области по раскрываемости! А потом побили горшки… А все Миллион, зараза!..

– А? Миллион?..

– Это наш начальник следственного отдела. И фамилия какая-то подлая – Германчук, а все зовут Миллионом. Почему? А черт его знает! Потому! Как по мне – Миллион он и есть Миллион. И какой хитрован, какой лис! Пролез в друзья без мыла – одновременно и к Кравцу, и к Козлову. Но вы подальше от него, держите на расстоянии: как только станет набиваться в друзья – гоните взашей черта кучерявого!

– Он что, кучерявый?

– Лысый, как колено. Маленький, верткий, глазки крохотные, липкие и бегают, как у проститутки. Тьфу, пропасть! Выпьем, Николаевич?

Мы ударили стаканом о стакан, и пока Савенко пил, запрокинув голову и утробно не то булькая, не то глотая, я выплеснул самогон под кровать, но был тотчас пойман с поличным.

– Э, Николаевич, зачем разливать? Разливать не надо, последнее дело – разливать, – крякая и отдуваясь, упрекнул меня ушлый остроглазый майор. – Я вот что, я капну самую малость – и на посошок… А что останется – завтра опохмелитесь. Нет, уже сегодня…

Я с трудом сделал глоток – и самогон едва не возвратился обратно.

– Так вот, надумал Козлов дом построить. Стройка – дело хорошее, но дорогое, расходное. Если только не словчить… Да! В общем, он в рыбхозе – кран, в карьере – песок, в лесхозе – лес… Выпишет осьмушку, возьмет фунт. А Кравцу доносят: так, мол, и так, – то гаишник машину остановит, то стукач оперу шепнет… Закрыть бы на это дело глаза от греха подальше, но Кравец в прошлом оперативник, вот и не удержался, начал записывать в календарь: проверить, откуда кран, песок, лес. А Миллион – он и рад случаю, утащил со стола листок с записями, принес к Козлову и нашептал: погляди, Кравец под тебя копает. Козлов взвился, он ведь становится бешеный, если что не так. И пошла свара…

– Так поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем…

– Что? Кто такие? – недоуменно зыркнул из-под набрякших век майор.

В ответ я неопределенно покрутил рукой в воздухе, словно ввинчивал в патрон несуществующую лампочку.

– А! Как говорится, пора. – Савенко поднялся, покачиваясь, завернул в газету объедки и сгреб в сумку, а оставшиеся от пиршества ломти хлеба и два биточка укутал в бумажную салфетку и затолкал в тумбочку. – Отдыхайте. А хорошо посидели, Николаевич, а? Хорошо!

Окно больничной палаты стало проясняться, а я так и не сомкнул глаз.

«И тогда было утро, – бессонно думал я, то заводя глаза на потолок, то вглядываясь в серую слюдяную муть за окном, – первое утро в Приозерске».

Тогда состояние мое оказалось на удивление терпимым, а гадостный привкус во рту, вызванный смешением водки с пивом, я притушил остатками минеральной воды и чашкой кофе, приготовленного при помощи походного кипятильника.