Михаил Полюга - Альпийский синдром

Все у меня внутри похолодело: знают! Да и как в этой большой деревне не узнать?..

От бессилия и злобы я заметался по комнате, отшвырнул стул, свалил с тумбочки телефон и так пнул слетевший с ноги тапок, что тот юркнул под диван и там затаился. Мирошник, скотина! – не забил тревогу, не сообщил. А как он мог сообщить? Позвонить на деревню дедушке – в больницу?..

Немного придя в себя и поразмыслив так и этак, я выковырял тапок из-под дивана и, смиряя в себе разгон неправедных чувств, набрал служебный номер маслозавода.

– А что я мог? – не стал отпираться Мирошник. – Явились, ксивами в лицо тычут. По ходу популярно разъяснили об укрывательстве. Один кричит: я теперь прокурор, другой: я начальник следственного отдела. Показывай, где машину спрятал, иначе сам знаешь…

– Показал?

– Еще бы не показать!

– И что? Где машина теперь?

– Все там же, в боксе. Но есть одна мысль. Завтра собираюсь в область, на обратном пути заверну к вам. Надо бы, Евгений Николаевич, встретиться где-нибудь на нейтральной территории. Как приеду – позвоню. Буду с одним хорошим человеком…

Хороший человек – это кто? Речь, собственно, о чем?

Я недоуменно поглядел на Дашу, прислонившуюся плечом к дверному косяку, и она только и могла, что спросила меня глазами: «Что?» Лицо у нее, несмотря на загар, тотчас побелело и вытянулось, и я поспешил успокоить ее неопределенно-фальшивым пожатием плеч. Но этот жест только вспугнул ее, как пугает человека, каждую минуту ждущего беды, всякая недосказанность или неопределенность. Глаза ее стали решительными и злыми, вертикальная морщинка между бровей прорезалась глубоко и четко, – и со всем отчаянием, которое иначе еще зовется мужеством, она изготовилась меня защищать.

– Погоди-ка! – сказал я жене, едва сдерживая улыбку. – Сейчас принесу ружье.

– Ружье?

– Ну да! Стану отстреливаться, а ты – подносить патроны. Шарахнем утиной дробью!..

Я подошел к Даше, обнял левой, здоровой рукой за плечи и поцеловал в кончик носа.

– Веселишься? – отстранилась она, невесело, через силу улыбаясь. – Я, между прочим, сама могу выстрелить… если придется. Ах и это ты знаешь! Что еще ты обо мне знаешь?

«Много чего, – сказал бы я, если бы решился ответить. – Знаю, как ты упряма, но щепетильна и справедлива. Как в детстве мать поставила тебя на колени за чужую провинность, потому что ты была старшей, и как всю ночь простояла ты на рассыпанном горохе, но прощения не попросила. Как утром отец поднял тебя на ноги, потому что не смогла встать, сковырнул с коленей вдавившиеся в кожу горошины, ты пошла в школу, а потом не разговаривала с матерью целую неделю. Как доброхоты нашептали, что я бросил женщину с ребенком и что я мерзавец и негодяй, каких свет не видывал, – но однажды безоговорочно признав меня мужем, хотя было, было во мне что-то червивое в молодости, ты отрезала: не верю ни единому слову!» И еще много чего мог бы я рассказать, но поостерегся: никогда не знаешь, как Даша отреагирует на, казалось бы, самые безобидные и правильные слова, а ссориться по пустякам, да еще сегодня, мне менее всего хотелось.

– Дашенька, – меняя тему, пропел я просительно-жалобным, кошачьим голосом и притянул ее за поясок халата, – хочу шепнуть тебе пару ласковых слов, но рука, черт бы ее подрал, загипсована. Не будет нам помехой эта моя неловкость?

Жена подняла на меня глаза, поглядела, испытующе и лукаво, и тотчас укрыла их за густыми ресницами…

Обещанный звонок раздался на следующий день ближе к вечеру.

– Евгений Николаевич, мы в ресторане «Центральный», – прогундосил в трубку Мирошник, по всей видимости прикрывавший ладонью микрофон. – Ждем вас. Только заезжайте со двора, с черного хода. Там есть комната для гостей…

Комната была мне знакома по застольям прежних лет, – и через какие-то полчаса я с независимым видом пробрался по полутемному ресторанному коридору мимо кухни, кладовой и кабинета директора, скользнул в боковую дверь малого зала и уже оттуда – в гостевую. И тотчас со стен брызнули мне навстречу и ослепили отраженным янтарным светом зеркала, развешанные по периметру комнаты и обрамленные искусственными цветами. Невольно я прищурил глаза и так, будто сослепу, огляделся по сторонам.

У накрытого стола сидели двое: Мирошник и человек, мне не знакомый, – большой, если не сказать, огромный мужчина средних лет с борцовскими плечами, пудовыми кулаками и хищной, вытянутой, как череп ископаемого ящера, головой. Мирошник торопливо поднялся, подал руку, но, разглядев на мне поддерживающую повязку, смутился и осторожно пожал кончики моих пальцев, тогда как «амбал» (как я окрестил незнакомца) и не подумал встать – нагнув голову, с любопытством разглядывал меня из-под разлатых бровей.

«Ну и рожа! – невольно подумал я, недоумевая: кто этот человек, зачем он здесь? – Какой-то он… бандит с большой дороги».

– Иван Николаевич Сусловец, – наконец представился мне «бандит». – Друг вот его, – небрежно кивнул он в сторону Мирошника, – его, Василия Александровича. Мы тут, пока вас ждали, немного перекусили, но все равно кушать хочется. Садитесь, поужинайте с нами.

Я молча сел и скользнул взглядом по столу. Стол как стол: овощные салаты, мясная нарезка, красная икра, шашлык, снятый с шампуров, – горкой на блюде. Водка, коньяк, «боржоми» в стекле. Что еще?

– Эй, где вы там? – как бы прочитывая мои мысли, крикнул Мирошник. – Девочки, давайте уху! С пылу с жару, Евгений Николаевич! И запеченный на углях карп будет, еще утром доставили из Приозерска.

– А пока выпьем! – взялся за бутылки Сусловец. – Я «белую», ничего другого не пью. А вы, Николаевич? Может, коньячку?

Сошлись на «белой».

Пока пили, молоденькая, запыхавшаяся официантка внесла огромную дымящуюся супницу с ухой. Следом, придерживая ногой дверь, проскочила полная румяная тетка в фартуке, по всей видимости, ресторанная повариха, с фарфоровым блюдом на вытянутых руках. На блюде лениво возлежал черно-золотистый карп с жутко-красными ягодами калины вместо глаз и зажатой в усатом рту лимонной долькой.

– Вот где фосфор, друзья мои! – воскликнул Сусловец, снова берясь за бутылки. – Фосфор – и никаких тебе тараканов!

Выпили по второй, и тотчас голова у меня поплыла. «Это все больница, будь она неладна!» – сказал я себе с ожесточением, приготовляясь вкусить по третьей. На душе было муторно, все надежды, которые я возлагал на приезд Мирошника, развеялись: упокоенный карп, плотоядный Сусловец, супница, напоминающая ночной горшок, – это ли нужно сейчас, в этом ли спасение для меня? Осталось набраться, чтобы ничего не помнить. И все, и аминь!

И тут Мирошник спросил – как бы невзначай, как бы между прочим:

– Ну, что будем делать с машиной, Евгений Николаевич?