Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Ну ты там не очень! Разошелся! Все такой же упертый, – пробурчал Бутырский, не раз битый-колоченный мной в школьные времена, а теперь изредка позволявший повышать голос. – Скажи лучше, когда приезжать на рыбалку? Клев хороший или так себе?

– Иди ты к черту, Андрюха!

– И ты туда же! Так я приеду на днях. У меня такая прикормка есть!..

«Все-таки хорошо, что хоть кого-нибудь можно безбоязненно послать к черту! – улыбнулся я, положив трубку. – А если бы позвонил кто другой, что тогда? Огрызаться, доказывать, что не верблюд? Уйти, хлопнув напоследок дверью? Кому от этого было бы легче? Уж точно не мне! Хм, упертый!..»

Тут я припомнил давний эпизод, когда в бытность свою помощником прокурора поддерживал обвинение в областном суде по делу о нарушении закона о валютных операциях. Статья была по тем временам грозная, дело пребывало на контроле у руководства, хотя, на мой взгляд, яйца выеденного не стоило.

Некоему восемнадцатилетнему недорослю досталось наследство после умершей бабушки – десять золотых пятерок царской чеканки. Горя желанием приодеться, купить магнитофон и пожить на широкую ногу, недоросль начал приискивать покупателей, не особо задумываясь, к чему это приведет. После трех удачных сделок его повязали на четвертой, – иначе и быть не могло в те странные «совковые» времена.

Кроме недоросля, среди обвиняемых оказались старуха-самогонщица, у которой при обыске нашли трехлитровую банку с деньгами под полом, некий дантист сомнительной национальности и еще двое, одному из которых в ходе досудебного следствия поменяли статус обвиняемого на статус свидетеля.

После каждого судебного заседания я должен был докладывать о ходе дела тогдашнему заместителю областного прокурора по фамилии Явтушек – человеку, насмерть испуганному жизнью и вместе с тем жесткому, властному и не терпящему возражений, если имел дело с подчиненными.

– Ну? – спросил он меня перед судебными прениями. – Какова позиция государственного обвинителя?

– Умысла как такового не было, – сказал я. – Так, одно мальчишество. Видели бы вы этого обвиняемого: глист в обмороке!

– Незнание закона не освобождает от ответственности, – воздел палец к потолку Явтушек. – Проси по восемь лет. Каждому. Никаких возражений! Дело политически важное. Станем миндальничать, нас там, – и он еще раз назидательно ткнул пальцем в потолок, – не поймут. Выполняй!

С тяжелым сердцем я поплелся в суд.

– И каковы ценные указания руководства? – поинтересовался у меня перед прениями судья.

– Расстрелять через повешение! – прорычал я и грязно выругался. – Вот же чинуша, вот же перестраховщик! Восемь лет каждому! А?

– А вы как же?

– Красная цена – три года условно. И будь что будет!

По оглашении приговора судья немедля выпустил всех троих из-под стражи.

– Ох! – схватился за сердце Явтушек, когда я докладывал о результатах рассмотрения дела. – Пишите протест! Это неслыханно: всем обвиняемым – условно! По такой статье!..

Я покивал с удрученным видом, но протест не написал.

И вот теперь, припоминая о своем давнишнем упрямстве, неожиданно скорчил смешливую рожицу своему отражению в зеркале и прогнусавил из Козьмы Пруткова: «Звезда упала на заслуженную грудь…»

Как было сговорено накануне, Мирошник заехал за мной после обеда. С непроницаемым лицом он подал мне половину стандартного листа бумаги, упрятанную в прозрачный файл, на которой я разглядел короткую фразу, что зарплата бригаде выплачена, под фразой – печать и подпись неразборчивой закорючкой.

– Письмо, как и обещал, – буркнул он, избегая моего взгляда. – А на горюче-смазочные материалы средств уже нет, уплыли. Ну и чтобы все было ясно, баба эта сквалыжная, не баба, а…

– Сквалыжная или нет, а платить рабочим надо, – наставительно изрек я, пряча письмо в карман пиджака. – Ну, чего стоим? Время не ждет.

– Время – понятие растяжимое, – возразил Мирошник, впрочем, вполне миролюбиво. – По себе знаю: чем больше спешишь, тем вернее опаздываешь. Мало ли что там, за поворотом!..

Пути было километров тридцать, не более, но первую треть мы ползли и тряслись, будто в разболтанной телеге: дорога пестрела ямами и ухабами, после ночного дождя затянутыми эмульсионной пленкой, асфальт маслился глиняными намывами с обочин, и машина то проваливалась, то едва не юзом скользила. Но на территории Пустовецкого района все тотчас переменилось: на месте ям замелькали свежие заплатки, дорога раздвинулась и повеселела.

– А вот и Кривоножинцы! – перекрикивая свистящий вой двигателя, сверкнул зубами Мирошник и сбросил газ.

Я с любопытством завертел головой. Деревенька как деревенька: хатки, сельмаг, каменная церквушка, на выезде – автозаправочная станция. Ни коз, ни коров, ни коровьих лепех. Только дохлый кот на обочине да наглый ворон над ним. Не тоска, но скука. И все-таки Корнилов зачем-то наврал, что село задрипанное…

На въезде в Пустовец стояла корниловская служебная «Нива». Сам Борис Аркадьевич, поджидая нас, неспешно прохаживался у обочины и длинным прутиком сбивал придорожные лопухи. Сегодня он надел костюм в широкую полосу, напялил черную фетровую шляпу и в этом странном наряде казался важным, величественным и вместе с тем нелепым, в чем-то даже смешным.

– Передайте вашему протеже, – поздоровавшись, сказал я Корнилову, – что завтра во второй половине дня нас будут ждать. Пусть захватит все, что посчитает нужным: документы, счета, договоры, акты. Его допросят, потом пообщаемся в неформальной обстановке. Там тоже считают: дело дутое. Так что пусть спит спокойно.

– Гут! – хлопнул в ладоши Корнилов и подозрительно прищурился. – А вы что же? В гости к Сусловцу собрались? Или ко мне на опохмел?

Я непроизвольно дернул плечами, а Мирошник притворился глухим.

– Ясно. Ну, как говорится, пойдешь направо… Шучу, шучу!

– И тебе не хворать! – не сдержался я, а про себя добавил: «Говорил бы прямо, а то напускает туману. Чем же тебе не по нутру Сусловец?»

В Пустовце мы поехали по длинной, выгнутой, будто хребет динозавра в палеонтологическом музее, улице. Потянулись одноэтажные дома, проходная какого-то завода, булочная с крытым фургоном у входа. Мужичок-с-ноготок в фартуке выгружал из фургона поддоны с хлебом и, выгибая спину, заносил их в распахнутые двери булочной. Едва мы поравнялись, как в окно пахнуло свежим хлебом, и я невольно проглотил слюну, как будто вправду хотел есть.

Затем мы обогнули кольцо с пыльной клумбой посредине, проскочили мост через неширокую речушку и на подъеме завернули в боковую улочку. Здесь был новый микрорайон, застроенный пятиэтажками, и они горделиво воздымались над шиферными крышами уцелевших от сноса частных домов, все торцевыми стенами обращенные к дороге.