Михаил Полюга - Альпийский синдром

– Это ты, что ли, здесь главный?

Я утвердительно кивнул и жестом предложил посетительницам сесть, а про себя подумал о пожилой: еще одна скандалистка!

– Не стану я у тебя сидеть! – сказала та злым накаляющимся голосом. – Нечего мне сидеть! Лучше ответь, если ты главный, что за порядки такие: скоро месяц, как зарплату не дают? Жить на что? У меня все болит, лекарств без денег – сам знаешь… Мне что, помирать? Ладно мне – ей как? Одна как перст, ребенок недоношенный, ему питаться надо. Или на картошке, как в войну?

– Где работаете? Кто вам зарплату не выдает?

– Не мне – ей, – пожилая ткнула пальцем в молодую. – Мирошник не платит, кто ж еще. Говорит, денег нет, а сам масло – на сторону! Люди видят, знают. Жили-жили и приплыли – так, что ли?

– Понятно, – с облегчением вздохнул я. – Только вам не ко мне – в суд надо. Идите к адвокату, пишите заявление… Это раньше прокуратура везде нос совала, теперь другие времена. Избавляемся от советского прошлого.

– От прошлого? – крикнула вредная баба и дернула за рукав молодую. – Погляди, Милка, каков! Это он от нас избавляется! Идите в суд! А деньги где взять? – за адвоката, за суд. Милкина подруга полгода судится – и конца не видно, – и нам так же? А судья? Они с Мирошником пьют и на машинах катаются. Будет за нас этот судья или нет? А ты человек новый. Или тоже с Мирошником катаешься?

Тут я ощутил жар крови, прилившейся к лицу.

– Простите, как вас по имени-отчеству? Любовь Петровна? А фамилия дочери? Мальцева? – Я сделал запись в журнал и как можно любезнее сказал: – Любовь Петровна, будьте добры, посидите в коридоре минут пять, там есть стулья для посетителей. Мне нужно сделать один звонок… Вас пригласят…

Недоверчиво поджав губы, та постояла, подумала, потом ухватила дочь за руку и повела из кабинета.

«Черт! – мысленно воскликнул я, едва дверь за ними закрылась. – Черт! Приплыли! Неужели за один проступок придется расплачиваться всю жизнь? Или переступить и идти дальше? Но тогда будет как в проповеди: истинным наказанием за грех являются не беды и напасти, а утверждение человека во грехе. Утверждение во грехе… То есть безвозвратно?.. Нет уж, через себя не переступишь!..»

Я снял трубку и набрал номер.

– Але-о! – послышался знакомый, потрескивающий в мембране голос. – Евгений Николаевич? Вы? Что так рано? Уславливались после обеда…

– Я по другому вопросу, Василий Александрович. У меня на приеме женщина, жалуется: задерживаете зарплату.

– Жалуется? Так пошлите ее… в суд, – хохотнул голос в трубке. – Кто такая, кстати? Фамилия? Я тут с ней потолкую…

При звуке этого хохотка злая, негодующая волна ударила мне в голову: Мирошник говорил со мной, точно я уже давно был если не соучастником, то, по крайней мере, на его стороне.

– Толковать вы с ней не будете! – процедил я жестко и непреклонно. – И мой вам совет: если не хотите испортить добрые отношения, переносить их на служебные не стоит. Какая на заводе задолженность по зарплате? Так вот, до конца недели задолженность придется погасить. Нет денег? Хотите, чтобы проверили движение средств на счетах? Вот и хорошо. В четырнадцать часов жду вас с письменным подтверждением о сроках выплаты.

Я дал отбой, вдохнул полной грудью, точно ныряльщик, выбравшийся на поверхность, и пропел хриплым баритоном: «Все не так, ребята…»

В кабинет вошла пожилая женщина, по виду робкая и забитая, стала у порога, поглядела на меня с испугом, как на чудо-юдо заморское. Лицо у нее было отечное, веки припухли, глаза показались мне размытыми, как у долго плакавшего человека. Я пригласил ее подойти поближе и сесть, она вскинула голову с недоумением: что? куда подойти? зачем? Потом закивала, сделала шаг-другой, но сесть не решилась – сжала кисти больших рук в замок, словно в храме перед иконостасом, и вымолвила:

– У меня сын пропал! Вчера забрали, домой не пришел. А эти говорят: у нас его нет. Как нет? Этот, в форме, приходил, велел: пойдем… А теперь нет?

Внезапно нога у женщины подломилась, но она оперлась о край стола и устояла. Уголки губ ее задрожали, на глазах показались слезы. Сердце у меня сжалось: я никогда не умел успокаивать плачущих женщин. «Черт, только не это! А если бы упала?» – и, сорвавшись с места, я пододвинул женщине стул, положил ей на плечи руки и усадил.

– А теперь рассказывайте, что у вас произошло.

– Так что ж, ничего такого, – заторопилась женщина, налегая грудью на столешницу и вытягивая ко мне худую жилистую шею. – Сельмаг днями обчистили. А вчера вечерять – стук в окно: этот, мордастый, с погонами… участковый… Кличет: пойдем. А мой – он как телок: не спросивши куда, встал и пошел, не евши. Картошка и захолола… – Женщина не удержалась, всхлипнула. – Я всю ночь глаз не сомкнула: нет его и нет! Утром на автобус – и сюда, а эти, которые в форме, меня на смех: иди, бабка, домой, у нас такой не значится. Я – в двери, а эти за спиной – шу-шу: он, говорят, сельмаг обчистил… Какой сельмаг, когда? Мы с ним на картошке и огурцах вторую неделю!..

– Как сына зовут?

– Федька. Федор Федорович Иванников. У них он, прячут его. Скажи, милый человек, пусть отдадут…

Женщина все-таки заплакала.

– Надежда Григорьевна! – тотчас призвал я во спасение секретаршу. – Дайте женщине воды и проводите в коридор – пусть обождет там. А мне – надзорное производство по делу о краже из сельмага и сводки о задержании граждан за последние два дня.

В надзорном производстве я обнаружил одну-единственную бумажку – постановление о возбуждении уголовного дела. В сводках о задержанных лицах фамилия Иванников тоже не значилась.

«Интересное кино! – мысленно воскликнул я, как говорили в дни моей молодости. – А не посетить ли мне с проверкой обезьянник?»

Дежурный по райотделу, нагловатый капитан с черными, змеящимися по краю верхней губы усиками, за какую-то провинность переведенный из Госавтоинспекции в дежурную часть, небрежно козырнул, подал мне журнал задержанных и широко зевнул, отворотив челюсть в сторону.

– Иванников? Нет такого.

– Прекрасно! Подвал откройте! – приказал я, сузив глаза и поигрывая желваками. – Обедают? Ничего, погляжу, чем вы их там кормите.

Капитан нехотя полез в ящик стола, загремел связкой ключей, потянул на себя тяжелую дверь, выкрашенную в жуткий бордовый цвет и оббитую для прочности коваными пластинами. Сразу за дверью разверзся крутой ход в преисподнюю – бетонные ступени, ведущие в полуподвал. Здесь было тепло и чисто, облицованные плиткой стены тускло отсвечивали сиянием лампочек, прилепленных высоко под потолком и убегающих вглубь узкого коридора. Но благолепие это портил тяжелый, спертый дух немытых тел и лежалого белья, ударивший в нос, едва я стал спускаться вниз по ступенькам.