Тони Моррисон - Любовь [litres]

Хид давно вынашивала идею избавиться от Мэй, но останавливало ее лишь осуждение Л., куда более суровое, чем у Коузи. Когда прочитали те записульки на меню, объявленные «завещанием», и «жена Билли-младшего» получила отель, Хид так и взлетела со стула.

– Что, этой чокнутой? Он оставил наш бизнес чокнутой?

Разгорелся неприятный скандал, и все принялись осыпать друг друга оскорблениями, пока адвокат не хлопнул ладонью по столу и не заверил Хид, что никто не будет (сможет?) возражать, если отелем продолжит управлять она. Она была там нужна, и, кроме того, муж завещал ей дом и деньги в банке. И тут Мэй, поправив каску на голове, заявила:

– Простите, и как это, черт побери, понимать!

Последовавшая затем перепалка оказалась изощренной версией тех многочисленных поединков, которые уже не раз вспыхивали между обеими: при этом каждая заявляла о том, что ее пытаются выжить из дома, что только ей принадлежит безраздельное право на преданную любовь покойного и что только она «спасла» Коузи от некой катастрофы или уберегла от неминуемой беды. Единственное, что отличало ту схватку накануне похорон от других, было присутствие Л., чье невозмутимое молчание казалось тогда ледяным, потому что ее лицо не выражало ничего – ни эмоций, ни сочувствия, – и она, похоже, не слышала ни слова. Воспользовавшись явным безразличием Л., Хид кричала, что людям с неуравновешенной психикой должно быть запрещено вступать в наследство, так как им нужна префоссиональная помощь. И только прибытие гробовщика, объявившего, что всем надо срочно отправляться в церковь, удержало Кристин от кулачного боя. Но лишь на время, потому что позднее, у разверстой могилы, увидев слезы Хид и ее притворно сотрясающиеся плечики, и то, как местные утешают ее как единственную скорбящую, а их, двух настоящих родственниц Коузи, третируют как незваных гостей, и обозлившись, что ее попытка надеть бриллиантовые кольца на пальцы Коузи была пресечена, – Кристин взорвалась. Она полезла в карман и прыгнула на Хид с высоко поднятой рукой, которую внезапно очнувшаяся Л. схватила и завернула ей за спину.

– Все расскажу! – прошипела Л. то ли одной, то ли другой, то ли никому конкретно. И Хид, ткнувшись лбом в лицо Кристин, когда почувствовала, что это уже не опасно, сразу же отскочила назад. Л. никогда не бросала слов на ветер. В невеселой жизни Кристин было много такого, чего она бы предпочла не выволакивать на публику. Неприязнь она еще могла стерпеть, даже насмешки. Но не жалость. Испугавшись, она убрала нож и скрыла ярость под ледяным взглядом. А вот Хид – отчего она так быстро сдалась? Ей-то чего бояться? Мэй мигом поняла, что требуется, и немедленно встала на сторону дочери. Вмешавшись в схватку двух кошек, она сдернула с головы Хид шляпку в стиле «Унесенных ветром» и подбросила в воздух. Прекрасно! Чей-то смешок разрядил обстановку, и пока Хид ловила шляпку, Кристин остыла.

Эгоистичное равнодушие к ритуалу, приличествующему покойнику, которого, как уверяли родственники, все они так почитали, разозлило присутствующих, о чем те не преминули заявить. Но они не заявили о том, какой восторг у них вызвала кладбищенская мизансцена – с беретом, шляпкой и каской. Но в тот момент, когда Мэй сорвала с Хид ее дурацкую шляпку, лишив эту лжекоролеву короны на глазах у всех, ее прямота явилась во всем своем блеске. В точности как и в прошлый раз, когда она сделала все, чтобы разлучить обеих в детстве. Она инстинктивно сразу поняла, что вторгшаяся гостья – змея, стремящаяся испортить, отравить и проглотить их мир.

Если верить письмам Мэй, уже в 1960 году Хид пыталась отправить ее в дом престарелых или психушку. Но что бы Хид ни предпринимала, – распространяя ли лживые слухи о невестке, или приписывая ей возмутительные выходки, или жалуясь на нее психиатрам, – она не могла изгнать Мэй из дома. И находясь под неусыпным присмотром Л. и не имея сообщников, Хид потерпела неудачу. Ей пришлось смириться с обезоруживающей прямотой женщины, которая ненавидела ее так же люто, как и Кристин. Со смертью Коузи война Мэй не окончилась. Свой последний год она провела, с радостью наблюдая, как загребущие ручонки Хид медленно скрючиваются в куриные крылышки. И все же найденный Хид способ решить свои проблемы с Мэй оказался весьма хорош, а удачная идея, хотя и нацеленная не на того человека, остается не менее удачной. К тому же Л. давно покинула дом Коузи и не могла ей помешать. Лечебницы стали более доступными. Плюс у Хид мог появиться сообщник, которого она бы сумела уговорить на что угодно.

Бедная мама. Бедная старая Мэй. Продолжать жить и оберегать то, что принадлежало ей, и для этого пускаясь на отчаянные, на грани безумия, хитрости. Муж умер, в ветшающем отеле хозяйничает оголтелая алчная крыса, мужчина, на кого она как рабыня ишачила всю жизнь, полностью ее игнорирует, дочь ее бросила, увлекшись завиральными идеями, и она сделалась объектом всеобщих насмешек – ни жить негде, ни руководить некем. Но она приняла войну, развязанную против нее, и сражалась в одиночку. В бункерах, возведенных ею по собственной инициативе. В окопах, вырытых ею рядом с сигнальными кострами на краю океана. Одинокая, не понятая никем умница, которая сформировала и контролировала среду своего обитания. Теперь, думая об этом, Кристин осознала, что ее беспорядочная жизнь – прямой результат собственной лени, эмоциональной лени. Она всегда считала себя несгибаемой, деятельной, но, в отличие от Мэй, оказалась лишь мотором, который повинуется руке шофера, переключающего скорости.

Больше этому не бывать.

Океан – вот кто теперь мой мужчина. Он знает, когда отступить и опустить плечи, когда замолчать и просто смотреть на женщину. Он умеет лицемерить, но у него нелживое сердце. Его душа глубоко-глубоко – и страдает. Я изучаю его и все про него знаю. Такое понимание приходит только с долгой практикой, а уж с мистером Коузи практики у меня было выше крыши. Вы скажете: я измерила глубину его души. Не сразу, конечно. Я же была девчонкой, когда пошла работать к нему – взрослому мужчине, с сыном и больной женой, которой требовался постоянный уход, днем и ночью. Он произносил ее имя – Джулия – так тихо, что вы сразу могли расслышать в его голосе и нежность, и чувство вины. Их сыну Билли-младшему было двенадцать, когда Джулия Коузи скончалась, и хотя мне тогда было всего четырнадцать, я сочла вполне естественным остаться у них в доме и ухаживать за обоими. Только такое огромное сердце, как у него, могло настолько сильно любить жену и не растратить всю любовь, и в этом сердце осталось место для другой любви. Когда Джулия умерла, мистер Коузи перенес всю свою любовь на сына. На его удачу, мальчик обладал той проницательностью, которой смышленые дети пользуются при общении со взрослыми, желая подчеркнуть свою значимость. Не делая того, что говорят им взрослые, а угадывая, что взрослые от них хотят. Отец может сказать сыну: «Позаботься об этом сам, парень», а на самом деле это значит: «Нечего пускать мне пыль в глаза, иди сделай, и пусть у тебя ничего не получится!» Или он может пообещать: «Я научу тебя жизни», что значит: «Я тебя боюсь до смерти». Уж не знаю, что именно говорил мистер Коузи своему сыну в таком же духе, но что бы то ни было, Билли-младший понял это так: «Стань кем-то, чтобы я гордился тобой каждый день, подари мне какую-то радость, пока я тут изо всех сил гребу как раб на галерах!»