Денис Драгунский - Соседская девочка

Приснилось, что я на даче. Там папа, и мой брат Лёня, и бабушка тоже. Мне примерно пятнадцать лет, может быть, меньше, но ненамного. В общем, я не старше пятнадцати, но и не моложе двенадцати. Но вот что самое интересное: мой брат Лёня – моложе меня. Ему лет шесть или самое большое восемь – нет, именно шесть, он еще не ходит в школу, это, кажется, мельком говорит бабушка или я сам это вспоминаю.

То есть самое странное – что Лёня младше меня, лет на пять, хотя на самом деле он был старше на пятнадцать лет.

Лёня ко мне пристает, так, по-детски, как может приставать маленький мальчик с старшему брату – чтоб я с ним поиграл.

Но мне не хочется. Я его сначала отодвигаю от себя, потом отталкиваю. Он пристает ко мне все настойчивее. Тогда я его отпихиваю сильнее – и, наконец, шлепаю по плечу. Ему больно. Он бежит к калитке. Калитка тут совсем особая и неприятная – это окно, старое дачное окно (верней, половинка окна), вставленное вместо калитки. Деревянный серый ставень на черных железных петлях – это и есть сама калитка. Стекло – выбито. Но по краям, там, где рама, остались осколки стекла, можно порезаться. Я оттаскиваю Лёню от этой опасной калитки, он вырывается, я дергаю его за руку, даю ему шлепка – и он бежит жаловаться папе. Я боюсь, что папа меня накажет – «обидел маленького».

За всем этим наблюдает моя бабушка Рита.

То ли желая утешить Лёню, то ли жалея меня (чтоб меня папа не наказал), она берет Лёню за руку и ведет к калитке – к той самой, с битыми стеклами. «Лёнечка, мы сейчас пойдем гулять, гулять!» – приговаривает она. Он, слышу я, называет ее «Барита» – то есть «баба Рита» – он ее на самом деле так называл в детстве, и мне об этом рассказывал, и бабушка рассказывала тоже. «Пойдем, Барита, пойдем!»

Вот.

Они, взявшись за руки, пролезают в эту калитку, не задев ни стеклышка, а я – я боюсь порезаться, я прямо под коленками чувствую щекотание от вида этих острых стеклянных лепестков – я обегаю вокруг нашу дачу (нашу не реальную, а во сне приснившуюся дачу) – мельком вижу папу, сидящего за столом, – и выхожу через другую калитку, обычную.

Выхожу на дачную аллейку и вижу: бабушка и Лёня идут вдаль мимо дачных заборов, это край поселка, осталось два-три дома, а дальше – лес, большой и темный. Солнце уже зашло.

Куда они идут? Зачем? Ведь уже стемнело, уже вечер, скоро ночь.

«Что это они задумали? Вдруг они заблудятся, пропадут, погибнут!» – думаю я и хочу их позвать, но вдруг странная холодная мысль – «но ведь это они сами так решили, их ведь никто не заставлял и даже не уговаривал идти поздним вечером в лес, это их идея». И сразу мне становится стыдно от своего равнодушия и цинизма, и я снова хочу крикнуть: «Вернитесь!» – и снова та же насмешливая мысль: «это их собственное желание»…

И вот так много раз. Мучение.

– Страшное дело самовар. Или абажур. Вообще уют домашний, – вдруг сказал химический король Иван Иванович Н.

Он сказал это одному российскому экономическому журналисту.

Разговор состоялся в известном немецком ресторане, где на гербе бежит лиса, есть такой в Шварцвальде. У Иван Иваныча был дом сравнительно недалеко – «четыре версты в гору», сказал он и махнул рукой куда-то неопределенно влево, где была как раз не гора, а равнина.

Журналист брал у него большое интервью, на полосу или даже на разворот. После всех инвестиций и реконструкций речь все-таки зашла о новом заводе, который Иван Иванович пять лет назад построил в крупном сибирском городе, – и там был грандиозный скандал с вредными выбросами. Были суды, пикеты, фотографии желтого снега, ужасные цифры роста заболеваний, экологи приковывали себя к воротам, даже, кажется, вмешались «Гринпис» и «Фонд дикой природы», – но Ивану Ивановичу удалось отвертеться. Не только отвертеться, но и продолжать «убийство города и природы», как выражались в газетах.

Поэтому журналист не мог не задать этот вопрос, хотя понимал, что собеседнику это будет неприятно.

Однако Иван Иваныч безо всякого смущения ответил, что все суды он выиграл и не видит никакого повода волноваться. Ни для себя, ни для прессы.

– Минуточку, – сказал журналист. – Конечно, можно подходить к делу чисто формально. Но загрязнение воздуха продолжается?

– Продолжается, – кивнул Иван Иваныч. – Но я ничего не могу поделать. Такова технология. Как говорят в кино, «это бизнес, ничего личного». У меня, разумеется, нет цели отравить население целого города и прилегающих районов. Нет у меня такой злодейской цели, надеюсь, вы мне верите. Что я, Бармалей? Граф Дракула? Но технология именно такова. Переносить производство в безлюдный район – у меня нет таких средств. Закрывать? Абсурд!

– Сейчас вы скажете, что этот завод нужен стране…

– Конечно, не скажу. При чем тут страна? Этот завод нужен мне. Мне лично.

– Вам лично? Зачем? – изумился журналист.

– Как то есть зачем? – ответно изумился Иван Иваныч. – Для денег! Вы, конечно, можете спросить, зачем мне столько денег, нельзя ли закрыть этот завод… Можно! Но зачем?

– На Западе, – сказал журналист, – есть такой принцип бизнеса…

– Социальная ответственность, что ли?

– Нет. Шире. Они называют это citizenship . Гражданственность. Ответственность перед страной и народом, извините за пафос.

И вот тут Иван Иваныч вдруг сказал про абажур и самовар.

– Страшное дело самовар, – сказал он. – Или абажур. Вообще уют домашний. Жена в халатике. На плите что-то булькает. Дети рядышком бегают. Благодать!

Вздохнул и замолчал.

– Простите… – не понял журналист.

– Сейчас, – сказал Иван Иваныч, полез в карман за носовым платком, промокнул глаза и продолжал: – Моего прадедушку раскулачили в тридцать четвертом. Выкинули из дому. Ведут его, значит, два чекиста по деревне. Он кричит: «Православные! Люди! Кто в Бога верует! Спасите!» А в окнах, видит, кто-то сидит и чай пьет из самовара. Кто-то на крыльце возится и головы не поднимает. Это он сыну своему рассказал. Моему дедушке. Ни один человек не заступился. У всех свои дела. А в ссылке еще круче было. Жрать нечего, и никто корочкой не поделится – это ж враг народа! Ладно. А мой дедушка был рабочий. Его взяли в сорок девятом, в Ленинграде. Из всей бригады, из всего цеха ни один человек слова не вымолвил. А мой папа, представьте себе, в оттепель, когда дедушку реабилитировали, сумел поступить в Станкин. Слыхали? Не МИФИ, не Физтех, и уж конечно, не МГУ. Станкоинструментальный институт, на заочное… В шестьдесят восьмом году на своей работе что-то вякнул про Чехословакию. Что-то такое слабенькое, маленькое, робконькое, – Иван Иваныч злобно рассмеялся, – но чуть-чуточку несогласненькое. Та же картина. Никто не заступился… Ни один человек. И за меня тоже никто не заступился, когда меня в семьдесят девятом из-за пяти пар джинсов исключили из института. Ни группа, ни курс, ни факультет. Ни отдельные друзья-товарищи. Кстати, те самые друзья, которым я джинсы доставал, можно сказать, по себестоимости. Ух, как они обнимали-благодарили! А потом – смолчали. Потому что каждому надо было сохранить покой и благополучие. Свой, фигурально выражаясь, самовар с абажуром, и с женой в халатике, и чтоб на плите булькало… Вот такая, извините, гражданственность. Вы знаете, я не осуждаю. Я их понимаю. У каждого своя жизнь, и он не обязан рисковать своим благополучием ради чужого человека. Ведь вы их понимаете? – сказал Иван Иванович, и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Тогда поймите и меня. Я не обязан рисковать своими деньгами, я не обязан уменьшать свой доход ради неизвестно кого…