Кирилл Топалов - Не сердись, человечек

На пляж мы шли сначала по дороге, которая ведет к шоссе, а потом свернули на тропинку влево. Если держаться поближе к деревьям, то можно выйти прямо на водохранилище, на пляж, а если пройти дальше, по тропинке, которая бежит вдоль водохранилища, то выйдешь на большую отлогую скалу, постепенно уходящую в воду. Вот на этой скале — наше с мамой место. Вокруг лес, а здесь — маленький солнечный островок, как говорит мама. Мы постелили огромное полотенце, поставили на него японский транзистор — между прочим, ловит сколько угодно станций, — и, конечно же, первым делом я раскрыл коробку с «не сердись» — решил объяснить маме некоторые хитрые ходы: когда надо вводить фишки в игру, как уходить от противника, как пробиваться фишкой в центр… Эти подробности я никому, кроме Жоры, не рассказывал, но он не любит играть в «несердилку», поэтому и запоминать не хотел. Но мама быстро уловила все тонкости и к концу дня стала для меня уже серьезным противником. А мне только этого и надо — чтобы противник был достойный, не то что наши дуралеи в Доме, которых я обыгрывал как хотел, просто надоели, да и мои победы над ними не доставляли мне никакого удовольствия.

Я учил маму играть в «не сердись», а она меня — плавать. Сама она плавает как рыба, заплывает далеко-далеко — одна шапочка виднеется. Плавает и на спине, и на животе — всеми видами. Я стоял на скале, смотрел на нее и подавал ей знаки, как моряки на кораблях, и она отвечала мне: то одной рукой помашет, то другой. А когда стала возвращаться из своего «дальнего плавания», я крикнул ей издалека:

— Мама, отгадай, что я тебе говорю? — и замахал руками, а губами произносил то, что хотел сказать.

— Не могу! Сдаюсь! — крикнула она и медленно поплыла на спине — наверное, уже устала.

А когда вышла из воды, обняла меня и спросила:

— Ну, что ты передавал мне?

— О-че-нь люб-лю те-бя! — повторил я одними губами, и мама снова обняла меня, закружила, потом остановилась, крепко прижала к себе, а я прошептал ей тихо-тихо: — Так, как тебя, никого не люблю. Конечно, профессора тоже буду любить, ведь он мой отец, но тебя — больше всех на свете!

— И я тебя, мой мальчик!

— Даже если отругаешь меня, даже если побьешь, я все равно буду любить тебя больше всех на свете.

— Да за что же тебя ругать? Ведь ты самый хороший мальчик, да? И всегда будешь слушаться?

— Да!.. Даже если скажешь мне, чтобы я прыгнул с той вон скалы, я прыгну! Только перед этим шепни: «Не сердись, человечек». А если сделаю что-нибудь плохое, то тоже скажу тебе: «Не сердись, человечек». Нет, скажу: «Не сердись, мама». Ты будешь прощать меня, да?

— Разумеется, мой человечек, — сказала мама, закуривая сигарету. — Только ты должен обещать мне, что никогда не будешь забираться на эту скалу. Там, за деревьями, есть тропинка, которая ведет на самую вершину. Когда здесь бывает много народу, я хожу загорать туда, на вершину. Но детям там не место. Одно неосторожное движение — и полетишь с вершины прямо сюда, где мы сейчас сидим. Видишь, какая высота?

— Да, но если только ты мне…

— Я никогда не скажу тебе такое! Как может мать говорить своему ребенку такие вещи?!

— Нет, я только к примеру…

— И к примеру такое нельзя говорить! Соку хочешь?

— Не сердись, мама! — сказал я и улыбнулся, потому что она вдруг стала нервной.

— Там в сумке есть металлическая коробочка, — взглянув на меня с улыбкой, попросила мама. — Дай мне ее.

Я открыл сумку — там действительно была коробка, такая, в каких врачи держат шприцы, и подал ее маме. Она вытащила из коробки шприц, взглянула на меня, будто сомневалась в чем-то, а потом вонзила иголку себе в ногу.

— Первый раз вижу, чтобы человек сам делал себе уколы, — сказал я, отворачиваясь, потому что, когда вижу, как кому-то делают укол, мне становится дурно. — Что с тобой, мама? Ты больна?

— Это витамины, — сказала она, помедлив, но мне почему-то показалось, что она все это придумала. — От нервов помогают.

И в самом деле: руки у нее стали дрожать меньше, чем тогда, когда я подавал ей коробку и когда она делала себе укол. Мне стало ужасно жалко маму. Конечно же, я тоже виноват в том, что мама такая нервная: если бы вернулся к ней раньше… Но как я мог это сделать? Ведь я вообще ничего не знал, пока Жора не нашел тети Еленин дневник…

После укола мама успокоилась. Мы пили лимонный сок, а потом мама снова начала меня учить плавать. Она показала мне основные движения и ушла греться на солнышке, потому что вода была очень холодная, а я продолжал бултыхаться у края скалы, держась за нее обеими руками. Я ничуть не замерз и мог сидеть в воде целый день, если бы мама не заставляла вылезать время от времени.

— Мама, а море намного больше этого водохранилища?

— Даже сравнивать нельзя. Ведь ты не был на море?

— Нет, но знаю, что это такое. Море — это огромное водное пространство, граничащее с сушей или другим водным пространством.

— Да ты весь словарь, что ли, выучил? — засмеялась мама.

— Только то, что мне самому интересно…

— Да, твоя мама не стала филологом, но ты, как видно, им будешь.

— Филология состоит из двух слов и означает любовь к знаниям.

— Ох, все-то ты знаешь! — покачала она головой.

— Я нашел в словаре это слово, когда узнал из дневника тети Елены, что ты изучала филологию. Но это я прочитал уже в другом словаре, иностранных слов. Он есть у нас в библиотеке. Словарь — большое дело. Само слово «словарь»…

— Довольно! Довольно! — засмеялась мама. — Теперь уже и я признаю, что ты настоящий профессор… Ты и нашего большого профессора заткнешь за пояс… Он жутко тупой.

— Какой же тупой, если профессор?

— Да я пошутила! — ответила мама, но мне показалось, что она хотела сказать что-то другое. — А вообще среди профессоров немало тупиц. Это я тебе говорю, в словаре об этом не пишут.

— Да мне даже лучше от тебя все узнавать, чем из словаря. А знаешь, как смеялись надо мной ребята из-за того, что я много всего знал? Дразнили профессором, шалабаны отвешивали…

— Поди ко мне, — позвала мама и, когда я подошел, уложила меня к себе на колени и стала гладить по голове.

А через некоторое время я почувствовал, как что-то теплое упало мне на плечо. Мама плакала, но я сделал вид, что сплю… Конечно же, она плакала от радости, что мы наконец-то вместе.

…Мира вернулась поздно вечером. Я сидела во дворе, курила, никак не могла уснуть, все о детях думала…

Переживала за них, чувствовала себя ужасно одинокой… И тут появилась Мира и с плачем бросилась ко мне. Прошло немало времени, прежде чем девочка успокоилась и рассказала все.

Убежав от Владовых, она села на третий троллейбус, потом пересела на автобус — кстати, последний. Кто-то из прохожих подсказал ей, как добраться до села.