Сусана Фортес - В ожидании Роберта Капы [litres]

Она хлебнула чаю, и тоска обожгла губы. Герде не хватало Испании. Вспомнилась Гран-виа в последние дни сентября перед обратной дорогой, дождь из снарядов с утра до вечера и с вечера до утра, небо в перекрещивающихся лучах прожекторов, крыши Австрийского Мадрида, здание Телефонной компании, где находился правительственный пресс-центр и откуда ей приходилось, согнувшись в три погибели, передавать информацию по телефону, пока над головой проносились снаряды, улица Алькала, огромные окна Центра изящных искусств. Синие линии, геометрический рисунок на потолке гостиничного номера, куда ее сейчас увлекала память.

– Нам надо спуститься в убежище, – сказала Герда, услышав гул моторов, а следом сухой треск зенитных орудий, в тот день, когда фашисты предприняли вторую жестокую бомбардировку города.

Репортеры жили в отеле «Флорида». Они только что вернулись из Каса-де-Кампо, парка на западе столицы, где республиканцы окапывались и строили баррикады из матрасов, дверей и даже из чемоданов, добытых из камеры хранения Северного вокзала. Кадры получились хорошие. Прижав к глазу ткацкую лупу, Капа просматривал негативы на свету, помечая лучшие крестиком. Стоя у притолоки двери и глядя на него, Герда вдруг почувствовала нестерпимую нежность. Капа казался одновременно и мальчишкой, играющим с любимой игрушкой, и взрослым серьезным мужчиной, полностью поглощенным чрезвычайно тяжелым, таинственным и важным делом, ради которого готов рискнуть жизнью.

Когда он обернулся, она застала его врасплох поцелуем. На несколько секунд Капа замер с распахнутыми руками, скорее от удивления, чем от нерешительности, прежде чем подтолкнуть Герду к кровати, одновременно расстегивая ремень, и она животом почувствовала давление его напряженного члена. Она обхватила его ногами, она целовала его шею, его шершавый небритый подбородок, горький и мужественный на вкус.

– Нам надо бы спуститься, – неуверенно пробормотала Герда, а сирены тем временем выли снаружи, а он проникал все глубже, не сводя с нее серьезного взгляда, как будто хотел запечатлеть ее в камере-обскуре своей памяти – слегка наморщенный лоб, жадный полуоткрытый рот, голова покачивается туда-сюда, как всегда, когда она вот-вот кончит. И тогда, держа ее за бедра, он вошел на всю глубину, неторопливо пронзая ее и ощущая долгое и мощное извержение, и в конце застонал, как и она, и уронил голову ей на плечо. Синие лучи прожекторов кружили по потолку. Это Герда научила его такому громкому выражению чувств. Ей нравилось слушать, как он от наслаждения рычит почти по-звериному, но Капа упрямо не желал давать себе воли, то ли стесняясь, то ли не желая поступаться мужской гордостью. Никогда не кричал он в оргазме так громко, как в тот день, под оглушительный рев пролетавших над самыми крышами самолетов и лай зенитных орудий, отдававшийся эхом от стен. Какое-то время они лежали молча в синеватом мареве, среди кружащих по потолку теней, Герда гладила его по спине, Мадрид переводил дух после очередного налета, а Капа смотрел на нее, как будто с другого берега, своими красивыми цыганскими глазами.

Герда поставила чашку на поднос, взгляд у нее был все еще затуманенный.

– Я опять поеду в Испанию, – сказала она Руфи.

Капа был в Мадриде с ноября. На волне успеха предыдущих снимков, особенно «Смерти солдата-республиканца», он получил новое задание. Все французские издатели уже давно поняли, что знаменитый Роберт Капа – не кто иной, как венгр Эндре Фридман, но фотографии его стали неизмеримо лучше, и он так рисковал, чтобы их сделать, что все приняли эту игру. И согласились платить столько, сколько он требовал. Псевдоним окончательно поглотил оборванца-мальчишку из рабочего района Пешта. Теперь он был Капой, Робертом, Бобби, Бобом… Нужда в маскараде отпала, журналистский мир принял его, а он, со своей стороны, вжился в роль, сросся со своим персонажем и не выходил из образа, чего бы это ни стоило. Капа верил в себя и в свою работу, как никогда раньше. Полагая, что его снимки могут подвигнуть западные державы поддержать республиканское правительство, он отказался от пресловутой журналистской беспристрастности и с головой нырнул в войну, которой суждено было разбить ему жизнь.

В письмах он рассказывал Герде, как мадридцы рискуют головой, выходя против танков, бросая под них динамитные шашки и бутылки с бензином, которые поджигают сигаретами, потому что спичек не хватает. На огонь новейших немецких автоматов приходилось отвечать старыми маузерами. Давид против Голиафа. Сдача города казалась неизбежной, однако Мадрид отбивал атаки с отвагой, приобретавшей мифические черты в репортажах «Регара», «Вю», «Цюрихер иллюстрирте», «Лайф», британского еженедельника «Уикли иллюстрейтед» и ведущих газет мира с тиражами в сотни тысяч экземпляров. Испанская война стала первым вооруженным конфликтом, информация о котором распространялась по всему миру ежедневно. «Без иллюстрации борьба будет не только забыта, но и проиграна», – писал Капа Герде 18 ноября, в тот самый день, когда Гитлер и Муссолини признали Франко главой государства.

Она им, разумеется, гордилась. В конце концов, именно ей принадлежала честь изобретения Роберта Капы. Однако Герду не могло не коробить то, что лучшие ее снимки, сделанные в Испании, опубликованы без ее подписи, приписаны ему. Может, она напрасно пошла на это? Или пора пересмотреть их творческий союз и начать работать на равных? «Капа & Таро» – неплохой получился бы фирменный знак.

Но война – территория мужчин. Женщины там не котируются.

«Я ничто и никто», – сказал он ей, помнится, однажды на берегу Сены, когда его первый репортаж из Саара опубликовали без подписи. Герде казалось, с тех пор прошло тысяча лет и теперь в ничто обратилась она. Перестала существовать. Иногда, стоя перед зеркалом в ванной, она в замешательстве разглядывала новые морщинки на лице, словно боясь, что время, жизнь или она сама в конце концов разрушат все, что осталось от ее надежд. Превратят Герду в женщину-невидимку.

– Что с тобой? – спросил он через несколько часов после той воздушной тревоги в номере «Флориды», уже на рассвете. Герда вдруг резко села в кровати. Она проснулась в поту, мокрые взлохмаченные волосы прилипли ко лбу, сердце колотилось как бешеное.

– Кошмар приснился, – выдавила она, наконец отдышавшись.

– Черт побери, Герда, ты как из преисподней выскочила.

Она будто стала лет на десять старше: лицо заострилось, под глазами темные круги, старушечий взгляд.

– Тебе принести воды?

– Да.

Она не знала, из какой приснившейся преисподней только что спаслась, но ясно, что из темной и глубокой. Никак не удавалось прийти в себя. Капа принес стакан воды, но Герда не могла удержать его. Руки тряслись, как будто она вдруг лишилась той каменной стены, которая защищала ее, – любви. Капа заботливо поднес стакан к ее губам, но вода пролилась на подбородок, намочила рубаху и даже простыню. Если все, чему она научилась, нигде не запечатлено, зачем она вообще жила? Герда рухнула обратно в постель, но не смогла заснуть, смотрела, как утренний свет понемногу просачивается сквозь жалюзи, как светлеет потолок, и думала, что смерть, должно быть, такая же черная, как этот кошмар, приведший ее на границу не-существования.