Сусана Фортес - В ожидании Роберта Капы [litres]

– А Капа где? – спросил через какое-то время удивленный Альфред, привыкший всегда видеть их вместе.

Герда пожала плечами. Повисла пауза. Канторович не сводил глаз с выреза ее блузки.

– Я ему не нянька, – наконец ответила Герда с достоинством.

Валенсия была городом учтивым, щедрым, благоухающим. В те дни она являла собой самый приветливый из ликов войны. Все здесь были проездом куда-то и убивали время как могли. Сначала выходили на площадь Эмилио Кастелара с ее большими круглыми люками, обеспечивающими воздухом и светом подземный цветочный базар. Потом направлялись к гостинице «Виктория», где располагалось правительство Республики, чтобы разузнать последние новости. Обедали корреспонденты обычно в гостинице «Лондрес», особенно по четвергам, когда подавали паэлью. Метрдотель во фраке со скорбным видом ходил между столиками и приговаривал:

– Прошу извинить за качество обслуживания и блюд… С тех пор как всем заправляет комитет, стало совсем не то, что прежде.

Валенсийцы были любезны, жизнелюбивы и малость крикливы, вечно с шутками и прибаутками наготове. Герде, уже более или менее овладевшей языком, понимать их все же было трудно, но девушка быстро научилась вставлять в речь междометие «че», так что ее тут же принимали за свою. Некоторые люди умеют, не прилагая никаких усилий, нравиться всем. Это что-то врожденное, как, скажем, манера смеяться, тихо, как будто шутка собеседника – это ваш с ним общий секрет. Герда была из таких. Языки ей давались чрезвычайно легко. Любой акцент она воспроизводила с легкостью музыканта-импровизатора. Ругательства произносила так элегантно, что покоряла любого. Слушала собеседника, слегка склонив голову, будто говорила: мы с тобой заодно. Внешность Герды не совсем соответствовала устоявшимся канонам женской красоты, но война придала ей особое обаяние, обаяние выжившей. Тощая, угловатая, с высоко поднятыми ироничными бровями, неизменно одетая в голубой комбинезон или военную рубаху, она сводила с ума всех и каждого. Отсутствие Капы придало смелости ухажерам, и Герде самой стало нравиться принимать ухаживания. Официанты держали для нее лучший столик. Между мужчинами в ее присутствии вспыхивало глухое соперничество, все наперебой спешили предложить ей рюмочку, угостить чем-нибудь вкусным, рассмешить или пригласить на танцы в один из салонов на улице Тринкете-де-Кабальерос.

ТАНЦЗАЛ – ПРИХОЖАЯ БОРДЕЛЯ! ЗАКРОЕМ ПРИТОН РАЗВРАТА! – гласил черно-красный плакат, подписанный тремя буквами: ФАИ.

– Похоже, хозяин здесь – не анархист, – заметила Герда, когда кто-то перевел ей лозунг.

– Еще какой анархист. Из самых стойких, один из создателей этой самой Федерации анархистов Иберии.

– Как же он тогда держит такое заведение?

– Ну… поскольку запрет – прерогатива властей, он таким образом демонстрирует, что никто не имеет права им командовать. Ты же знаешь, как у них – «ни бога, ни хозяина».

Анархисты! Такие свои, такие надежные, такие человечные. Испанцы до мозга костей. Герда усмехнулась про себя.

Бывало, они спускались веселой компанией к пляжу Мальварроса поесть креветок и поглазеть на корабли. Это Герде нравилось больше всего. Сесть на песок и смотреть, как вытягивают на берег парусники из Грао. Рыбаки загоняли волов в море по колено, привязывали к их хомутам лодочные канаты, и животные выволакивали лодку на песок, пока сияющие волны обгоняли их и разбивались о берег. Герда могла часами сидеть на берегу, покуривая и глядя вдаль, а соленый ветер освежал кожу и воспоминания.

Однако она не отдыхать сюда приехала. Надо было собирать материал для репортажей. Герда теперь работала на себя. Под каждой фотографией стояла подпись «Фото Таро». Еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой самостоятельной. Вот она присела на корточки под аркой внутреннего двора Института Луиса Вивеса, колени вместе, зрачки превратились в две точки, перед ней – колонна бойцов народной армии. Сфокусировалась на переднем плане, схватила перспективу. Щелк. В противовес военным сценам Герде нравилось снимать повседневную жизнь. Парочка пьет оршад в кафе «Санта Каталина», конкурс самодеятельных оркестров под диптихом, изображающим Мачадо и Гарсия Лорку, мальчишки обучаются искусству тореро. Валенсия стала ей родной. Она была городом компанейским, чувственным и гостеприимным. Голодным беженцам с линии фронта Валенсия казалась изобильным раем, землей обетованной, где прилавки ломятся от снеди. Но фронт с каждым днем становился все ближе, и с балконов на площади Эмилио Кастелара видны были толпы бегущих от массовых расстрелов крестьян из Малаги со стертыми в кровь ногами и перекошенными от ужаса лицами.

Герда долго не раздумывала. Ее аккредитация распространялась только на Валенсию. Поэтому она повесила на шею камеру и отправилась в отдел пропаганды Совета обороны, чтобы получить разрешение на проезд и сделать репортаж о многотысячных толпах беженцев с западного побережья Андалусии. Пропуск получить было не просто. Власти изучали каждое заявление чуть ли не под микроскопом, чтобы не пропустить ни одного самозванца, желающего воспользоваться ситуацией. В кругах европейской богемы вошло в моду нечто вроде военного туризма. Люди, искавшие сильных впечатлений и желавшие разогнать скуку, поселялись за счет информационных агентств в лучших отелях Валенсии или Барселоны, чтобы, словно зрители корриды, наблюдать из-за барьера, как испанцы убивают друг друга. Республиканские власти не могли такого допустить. Так что большинство корреспондентов вынуждены были подолгу ждать аккредитации и места в машине, жуя сигары, нервно стуча на пишущей машинке и требуя у телефонистки срочно соединить их с кем-то, с кем так и не удавалось поговорить.

Однако Герде и десяти минут не потребовалось, чтобы получить пропуск, да еще и скрепленный печатью Объединения интеллектуалов-антифашистов. Она умела находить ходы и выходы, не лезла за словом в карман, запросто изъяснялась на пяти языках, неотразимо улыбалась, но при необходимости превращалась в стальной антибюрократический таран.

День за днем Герда наблюдала, как беженцы бредут по приморскому шоссе. Сначала – запряженные мулами телеги, следом – женщины и старики с пожитками в узлах, за ними грязные испуганные дети, потом – все прочие. Отчаявшиеся, босые, оборванные, изможденные, с невидящим взглядом людей, которым уже все равно, вперед идти или назад. Человеческое половодье. Сто пятьдесят тысяч покинувших дома, бросивших все, что было у них в этой жизни, бежавших сначала в Альмерию, а потом в Валенсию, в поисках ближайшего убежища в стане республиканцев, не зная, что худшее ожидает их в дороге. Ад. По суше беженцев преследовали и безжалостно обстреливали франкистские танки. С воздуха их осыпали бомбами итальянские и немецкие самолеты, а на тех участках дороги, которые ближе подходили к морю, атаковала морская артиллерия. Это была западня. С одной стороны – обрыв, с другой – вертикальная скала. Бежать некуда. Матери завязывали детям глаза, чтобы те не видели горы трупов на обочинах. Двести километров пешком без еды. Время от времени слышался шум моторов и проезжали грузовики ополченцев с обвисшим зеленым брезентовым верхом, битком набитые, держащиеся на честном слове, запыленные, печальные. Родители на коленях умоляли взять в машину детей, хотя понимали, что если их заберут, то едва ли они еще когда-нибудь с ними увидятся. То был самый страшный эпизод войны. Большинство беженцев пребывали в состоянии шока. Некоторые падали от изнеможения. А самолеты возвращались и снова принимались за свое, свивая в небе зловещую невидимую паутину. Никто не пытался прятаться. Всем было уже все равно.