Сусана Фортес - В ожидании Роберта Капы [litres]

– Мне нравится негритянская музыка, – сказала Герда.

Песня воодушевила их, заразила общим восторгом, все вокруг здоровались, подняв сжатый кулак к виску: «Салют! Салют!»

Они шли к палатке. Равнина вокруг становилась все светлее, по мере того как глаза привыкали к темноте, брезентовые палатки и пшеница тихонько колыхались под ветром; стояла ясная холодная ночь, все звуки, запахи казались чище, шум в лагере стих, как будто кто-то опустил на него с неба стеклянный колпак. Герда и Капа шли держась за руки, наслаждаясь чувством особого слияния, почти геологического, ночного. Капа подумал, что эта земля так прекрасна, что можно и умереть на ней.

– Если бы я предложил тебе мою жизнь, ты бы отказалась, да? – спросил он. Это была не жалоба и не упрек.

Она не ответила.

Капа никогда никого так не любил, и эта любовь заставляла его осознать, что и он смертен. Чем больше Герда жаждала независимости, чем более недосягаемой казалась – тем сильнее была нужна ему. Впервые в жизни Капа был одержим обладанием.

Он ненавидел ее самодостаточность, злился, когда она предпочитала спать одна. В такие ночи Капа не мог не думать о Герде, вызывая в памяти каждый миллиметр ее кожи, ее голос, все, что она говорила, даже когда они ссорились из-за ерунды, то, как она на четвереньках влезала в его палатку и прижималась к нему, слегка наморщив лоб, становясь похожей на святую или Деву Марию с андалусских образов.

Капа обернулся к Герде и нежно притронулся к ее запястью:

– Выходи за меня замуж.

Услышав эти слова, девушка подняла глаза. В них не было растерянности. Она была тронута. И несколько месяцев назад согласилась бы с радостью.

Они стояли лицом к лицу, и Герда смотрела на Капу пристально и нежно, не решаясь утешить лаской, как будто была в долгу перед ним или обязана что-то ему объяснить. Она чувствовала себя бессильной перед тем огромным, что невозможно высказать, искала и не находила слов, которые могли бы выручить ее. Вспомнилась старая польская пословица: «Если ты обрежешь ласточке крылья, она будет твоей. Но не сможет летать. А ведь ты любишь ее за то, что она летает». Герда предпочла не говорить ничего. Опустила глаза, чтобы не унижать его жалостью, выпустила его руку и пошла к палатке одна, чувствуя мощь земли под ногами и невыносимую печаль в сердце, думая, что едва ли сможет полюбить кого-нибудь так сильно, как этого венгра, который смиренно смотрит ей вслед с вечной своей полугрустной-полуиронической улыбкой, будто читает ее мысли – зная, что на самом деле договор меж ними нерушим. Где бы они ни были – здесь, там, нигде…

Старый дом устоял после нескольких месяцев осады. Он значился под номером 7 по улице Маркес-де-Дуэро и был реквизирован у наследников маркиза Эредиа Спинолы под штаб-квартиру Объединения интеллектуалов-антифашистов. Это было обветшавшее донельзя, уродливое помпезное здание, обставленное мрачной мебелью, с окнами, занавешенными тяжелыми бархатными шторами, однако внутри кипела жизнь целого тайного города. В салонах объединения вечно толклись актеры, журналисты, художники, писатели, испанские и иностранные, и, разумеется, поэты, как, например, Рафаэль Альберти, который занимал здесь пост секретаря. С начала зимы по конец весны в особняке побывали Пабло Неруда, продолжавший работать консулом Чили в Мадриде, Сесар Вальехо – верлибрист из Перу, Сернуда – всегда аккуратно причесанный щеголь с подстриженными усами, Леон Фелипе, каждый день подсчитывавший число жертв очередных бомбардировок, Мигель Эрнандес – поэт-пастух родом из Ориуэлы, обритый наголо, с лицом, почерневшим от фронтового загара, и крестьянской шаркающей походкой.

Герда молча прошла мимо фресок XVIII века, украшавших полутемные коридоры. Добравшись до своей спальни на втором этаже и открыв ореховый шкаф, она обнаружила целую коллекцию старинных костюмов, принадлежавших нескольким поколениям испанских грандов: строгие сюртуки, кружевные бальные наряды, адмиральскую форму синего сукна с позолоченными пуговицами, выцветший атлас, пропахший камфорой муслин.

– Тут чудо что такое! – сообщила она Капе, вытаращив от восторга глаза, как маленькая девочка.

Вдруг разом загоревшись одной идеей, вчетвером или впятером интеллектуалы-антифашисты вытащили эти пыльные древности из шкафа и, распугав моль, спустили на первый этаж по вощеным перилам красного дерева. Скоро большой зеркальный салон превратился в импровизированный театр: все исполняют роли в соответствии с доставшимся костюмом. Капа – академик в сюртуке и кружевной рубахе, Герда покачивает бедрами в красном платье с воланами и черной мантилье, Альберти завернулся в белую простыню, а на голове за неимением лавров – венок из огородного цикория, фотокорреспондент Вальтер Рейтер дымит трубкой в колете лейтенанта кирасиров, плакатист Хосе Ренау – епископ, чьи волосатые ноги торчат из-под пунцового одеяния, Рафаэль Диесте – церемониймейстер, руководит этим вертепом. Воздушная тревога, которую объявляли каждую ночь, застала ряженых в разгар потехи. Совсем как дети, они фехтовали щипцами для орехов, швыряли друг в друга шариками, скатанными из бумаги, смеялись, галдели. Смерть окружала их со всех сторон. Надо было как-то защищаться от войны.

Город превратился в один сплошной окоп: куда ни глянь – баррикады и воронки от бомб. По улицам Алькала, Гойя, Майор или по Гран-виа невозможно было проехать; на улицах, что шли с севера на юг, как Реколетос или Серрано, можно было ходить только вдоль фасадов, глядящих на восток, нельзя было переходить площади по прямой, надо было огибать их по краю, стараясь держаться поближе к подъездам, чтобы в случае чего в них укрыться. Таковы были правила, установленные генералом Миахой, возглавившим Совет обороны Мадрида. Они были вывешены на стенде у самого входа в объединение, на самом виду. Хотя уже несколько недель, как началась эвакуация мирного населения в Валенсию, снабжение оставляло желать лучшего и мадридцам приходилось выстаивать длинные очереди – сначала перед конторами, где выдавали продовольственные карточки, а потом перед магазинами. Но театры и кинотеатры работали как обычно. «Риальто», «Бильбао», «Капитоль», «Авенида»… Осажденный город не мог потерять надежду. Люди шли смотреть «Моря Китая» в «Бильбао», не подозревая, что главный ужас ждет их по выходе, на улице Фуэнкарраль. Но после тайфунов, малайских пиратов, кули и перестрелок в далеком целлулоидном Китае настоящая война пугала уже не так сильно. Джин Харлоу стояла на берегу мутной илистой желтой реки, и последней ее надеждой был пароходный гудок откуда-то из-за кадра. Сны наяву.

Объединение было культурным сердцем фронта. По вечерам комнаты второго этажа превращались в импровизированную редакцию журнала «Синий комбинезон», призванного поддержать дух бойцов, а в зеркальном зале труппа «Новая сцена» под руководством Рафаэля Диесте ставила злободневные пьесы. Ужинали в девять за огромным общим столом при свете канделябров. Меню, как правило, не отличалось разнообразием, точнее, ограничивалось скромными порциями фасоли, полученной по карточкам, зато посуда была самая изысканная: богемское стекло, севрский фарфор.