Сусана Фортес - В ожидании Роберта Капы [litres]

Поздно вечером проводились музыкальные вечера, и молодые поэты с горящими глазами читали свои стихи, пока розовые рассветные лучи не разгоняли мрак грохочущей и взрывающейся ночи героического Мадрида. Герда и Капа очень скоро завоевали всеобщую любовь. Они, бывшие в Париже жалкими беженцами, которых пригрели из милости, в объединении наконец почувствовали себя дома. На своем не слишком уверенном испанском они охотнее всех подхватывали песни Сопротивления: «Над бомбами смеются, над бомбами смеются, над бомбами смеются, ах, мама, мама, бойцов отряды, бойцов отряды». Голос звучит – сердце на месте. Они прониклись грубоватым испанским юмором. Смеялись, когда на тарелках было пусто, или когда Сантьяго Онтаньон заявлял, что из каждой фасолины таращит глаза червяк, или когда поэт Эмилио Прадос принимался распевать «Марсельезу» с андалусским акцентом, или когда Герда говорила, что курит сигареты с «драва», или когда Капа заводил серьезную беседу со знатными дамами на портретах.

– Отчего это вы стали революционером, сеньор Капа, разрешите узнать? – спрашивала его Мария Тереса Леон, жена Альберти, подражая тусклому голосу старорежимных дам, чьими портретами были увешаны стены.

– Из благопристойности, сеньора маркиза, из благопристойности, – отвечал репортер.

Объединение интеллектуалов было их испанским домом, их единственной семьей.

Иногда сюда забегал и американский писатель Эрнест Хемингуэй в берете и в интеллигентских очках в металлической оправе. Он работал над романом о гражданской войне и повсюду таскал с собой старую пишущую машинку. Обычно с ним приходили корреспондент «Нью-Йорк таймс» Герберт Метьюз, один из самых проницательных репортеров, освещавших гражданскую войну в Испании, и Сефтон Дельмер из лондонской «Дейли экспресс», метр восемьдесят ростом, крупный и румяный, смахивающий на английского епископа. Чем-то эта веселая компания напоминала трех мушкетеров. Вскоре к ним присоединился и Капа, после того, как угостил всех паэльей в «Пещерах разбойника Луиса Канделаса» под аркой Кучильерос.

Ну а Герда была звездой объединения. Она покоряла всех своей белозубой улыбкой, способностью имитировать любой акцент, объясняться на пяти языках, и это не считая «капского», как называл Хемингуэй странный жаргон, на котором объяснялся Капа. Герда выходила из здания объединения рано утром, шла мимо израненного здания Национальной библиотеки, проходила по площади Сибелес, а потом уже ехала на машине от улицы Алькала или Гран-виа в сторону фронта. Работала целыми днями, сквозь объектив заглядывая в пропасти смерти, которые разверзались уже в траншеях у клинической больницы, всего в каких-то метрах ста от мадридских кафе. Камера в ее руках была словно винтовка. Капа видел, как она меняет под обстрелом кассету с пленкой, прислонившись к стенке окопа, ноздри раздуты, вся в поту, адреналин, кажется, сочится изо всех пор тела, губы плотно сжаты, глаза между снимками рыскают по сторонам.

Они все больше рисковали. Но были слишком красивы, слишком молоды, слишком полны веселья и спортивного азарта. Никому и в голову не приходило за них опасаться. Вокруг этой парочки будто сиял божественный ореол. Солдаты радовались, видя Герду, словно она служила им талисманом. Если блондиночка, как они ее называли, рядом, значит, все как-нибудь обойдется. Несколько месяцев спустя Альфред Канторович признается Герде, что никогда не видел бойцов своей бригады такими чисто выбритыми и подтянутыми, как тогда, когда она бродила поблизости со своей камерой. У зеркала и умывальников немедленно начиналась толкучка. Иностранные корреспонденты чуть не дрались за право первыми уступить Герде место или подвезти на своей машине. Андре Шамсон предложил ей ездить в реквизированном лимузине, который отдали в его распоряжение. Она всем отвечала своей особой улыбкой, насмешливой и нежной одновременно, была со всеми любезна, но принципами не поступалась. Генерал Миаха, во время интервью гуляя с Гердой по садам объединения, подарил ей первую апрельскую розу. В библиотеке объединения она часто болтала с Рафаэлем Альберти. Под ее руководством в подвале, где они устроили небольшую лабораторию, поэт проявил свои первые негативы. Даже Мария Тереса Леон обожала ее со смесью материнской ласки и женской ревности.

На публике Герда покоряла всех. Это ее умение восхищало Капу с первых дней их знакомства, но теперь оно же внушало ему неуверенность. Он начал сомневаться во всем. Их связь стала пунктирной, неустойчивой. Они превратились друг для друга в тех, кем были в самом начале – в родственные души, в неразлучных товарищей, коллег, компаньонов. И иногда – только иногда – спали вместе. Словно отступили на обманчиво невинную нейтральную территорию. Но Капа был слишком горд, чтобы играть роль тайного любовника. Такого он вынести не мог. Когда Герда укрывалась за бастионом своей независимости или в большой компании заводила с кем-то разговор один на один, в то время как Капа стоял рядом, он, в приступе странной болтливости, начинал громко рассказывать анекдоты, которые даже ему самому не казались смешными. Капа всегда вел себя так, когда начинал думать, что его отправили в отставку. Пытался истолковать каждый жест Герды, будто тайный код. Подозревал, что она нашла ему замену. Однажды увидел, как Герда стоит в коридоре, держа за лацканы Клода Кокберна, корреспондента лондонской «Дейли уоркер», хохоча над чем-то, что он шепчет ей на ухо. Несколько следующих дней он преследовал бедного журналиста и доводил его до ручки. Но во что она, черт побери, играла? Он уже не верил в знаки нежности Герды, когда, проходя мимо, она гладила его по волосам или когда опиралась на его плечо, если им случалось оказаться на соседних стульях. «Если она не со мной, то против меня», – решил для себя Капа.

Но чем больше он старался не думать о ней, тем сильнее сходил с ума от тоски по ее телу, по равнине ее живота, по легкому изгибу лодыжки, по выступающей ключице. Только эту географию он признавал. Ему нужна была не одна ночь с нею, а все подряд ночи, чтобы кидать ее на любую из этих старинных кроватей под пологами, раздвигать ее коленки, проникать в нее, подчинять ее своему ритму так, чтобы она наконец забылась, чтобы исчезла из ее черт суровость, из-за которой Герда иногда казалась такой далекой. Отполировать ее, как ветер полирует голые скалы. В последний раз так и было. Жестко, яростно. Они оба рухнули на колени, его голова – под ее рубашкой, солоноватый вкус ее пальцев во рту, а потом – неудержимая страсть. Он схватил ее за волосы и с силой потянул назад, лицо его исказилось, он был неудержим, ненасытен, целовал ее – почти кусая, ласкал, едва удерживаясь, чтобы не оцарапать. Овладел ею, как дикарь, как будто не любил, а ненавидел. Но ненавидел он не Герду, а будущее.