Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

— Не хотите выпить со мной коньяку? — неожиданно для себя подозвав жестом официантку, спрашиваю я, хотя наперед знаю ответ: запрещено с посетителями… не пью на работе… камеры наблюдения…

— Заберите меня отсюда, — вдруг говорит она подсевшим, странно сырым голосом, точно плакала минуту назад, и по ее глазам я понимаю: она, как и я, наперед знает — никуда не заберу, это тот случай, когда слова не облекаются в дело, просто выплеск эмоций, авитаминоз, солнечное голодание, нежданный снег за окном…

Вот оно, думаю я, совпадение противоположных начал, когда посыл разный, а результат один. Такие мгновения сближают людей непохожих, друг другу чужих и чуждых, и после они недоумевают: как это угораздило, зачем?

Ну где ты, Геглис? Не тебе одному топтаться по юным клумбам…

Я улыбаюсь и отечески киваю: да, милая, сейчас поедем, вот только допью коньяк и дожую бутерброд; в ответ она вздыхает, морщится, будто просыпается в чужой комнате, и идет за стойку, уже забыв обо мне, тупо подчиняясь ходу времени и обстоятельствам обыденной жизни. «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана…» И ничего не меняется, все как было прежде и как будет впредь, и хотя говорят: нельзя дважды войти в одну реку — река все та же, а перемены незаметны для глаз, и вообще — существуют ли они, эти перемены, для живого, сущего? Время стоит — это мы безвозвратно сквозь него пробегаем…

Я неспешно вдыхаю аромат из бокала и пью, глотаю маленькими глотками — в последние годы коньяк противопоказан моей печени, но все так же ложится на душу, — и тут уж я ничего не могу с собою поделать. Счастье — это, как правило, сиюминутное, мимолетное, необратимое: внезапный снег над бульваром, рюмка коньяка, глоток воздуха, случайная связь, строчка стихотворения, забытая мелодия, эпизод фильма, воспоминание о былом, улыбка ребенка… Выходит, я счастлив теперь, в эти мгновения бытия, — или это счастье обманчиво, как сновидение, и я сплю наяву? А когда пробуждаюсь, возвращается обыденная жизнь с несправедливостью, обманами и унижениями, разочарованиями, болями, растянутым во времени умиранием, наконец, смертью?

«Жил-был я. Стоит ли об этом?..»

У Трифонова есть повесть «Предварительные итоги». Как и все его повести — о тщетности бытия. Если подвести итоги моей жизни на сегодняшний момент — в целом она ничем замечательным не наполнена. Но если расчленить на мгновения… Вот как сейчас… Действительно, не в том дело, что я где-то учился, работал и работаю теперь, что построил и обиходил дом — дело в том, как пахли липы за окном института в какой-то из дней моей жизни, как впервые пришел я к любимой женщине и ушел за полночь, какие у нее были необыкновенные, неповторимые глаза и волосы…

Черт с ней, с печенью! Я пью, и питие наполняет теперь мою жизнь смыслом. Пока я могу делать то, что делаю, пока идет снег из ситцевой тучи, и оттого сгустился вокруг меня полумрак, за стойкой горит тусклая лампа и у незнакомой девушки пляшут по щеке желто-лимонные отблески — что-то во мне длится, какой-то свет, продолжение бессмертного «я»…

Но наконец коньяк выпит, бутерброд съеден, а уходить не хочется, — вот только официантка уже изготовилась у кассового аппарата, неприлично засиживаться, мы не на Западе, а Геглис все воркует, сволочь, и такое прочее, закономерности жизни…

— Приходите еще, — говорит официантка сквозь меня, и я вдруг думаю: какой она ребенок по сравнению с моими годами, а ведь сказала «Заберите меня отсюда», значит, что-то во мне еще не отталкивает, а напротив…

— Всенепременно! Сдачи не надо.

Я неловко кланяюсь, и тут девушка впервые осмысленно смотрит мне в глаза, но во взгляде этом отнюдь не то, что польстило бы моему самолюбию. И пусть, и ладно. Хотя, если предложить энную сумму…

«Старый, отвратный козел на капустной грядке!»

Я выхожу в снег — и мягкие прохладные прикосновения снежинок к лицу пробуждают во мне давно забытую нежность. «Очарованье! — думаю я, запрокидывая голову. — Очаровательный бульвар. Очарованье. Слово-то какое — из погаснувших лет, из забвения, издалека!»

Снежинки мелкие, густо сваливающиеся по диагонали, пронизывают сквозное пространство крон — преимущественно тополей и лип, мягко ложатся на ресницы и брови. После двухнедельной серости и пыли — чистый день, ощущение младенчества и невинности, как после отпущения грехов в храме. Как выстиранные простыни, прихваченные морозом. Или как нетронутое, девственное озеро после очищающей адским жаром парной.

Господи, да святится!..

Бульвар тянется, по-кошачьи выгибаясь позвоночником, к парку, а там река между крутых каменных берегов, через реку — головокружительная дуга пешеходного моста. В каждом городе, где бы ни был, я отыскиваю бульвар, и когда нахожу — точно благодать Божья нисходит на душу. Ни лес, ни река, ни море не ощущаются душой так, как место моего обитания на земле. Я человек города, тихого провинциального городка с кривыми улочками, неширокими тротуарами в асфальтовых выбоинах и трещинах, с пучками ржавой травы у просевших от времени фундаментов и заборов, с древней церковью на возвышении и непременным бульварным пробором в центральной части, где растут каштаны, липы и тополя, чинно сидят на скамейках старики и старухи, обнимаются и целуются напоказ влюбленные, носятся за голубями дети, дремлют и беззубо жуют бомжи с потерянными глазами, бродят бездомные, брошенные человеком собаки. Здесь — многое из того, что питает меня ощущением непреходящей жизни, место созерцания и покоя, где мысль соприкасается с чувством. Здесь, наконец, я изредка бываю в ладу с самим собой.

Собственно, а кто такой я? Откуда взялся, за какой надобностью? Я не помню прошлого, оно только снится мне иногда. Значит ли это, что я не жил прежде и до моего рождения все в мире происходило без моего чувствования и участия? Право, непостижимо! Но многажды непостижимее то, что и после смерти все будет происходить без меня. Или где-то душа моя продолжит существование, может статься, в ином облике, смутно вспоминая обо мне как о ком-то нереальном и бестелесном?

Тут мне становится грустно, и, чтобы не походить на брошенного пса с опрокинутыми вовнутрь слезящимися глазами, того, что роется сейчас в мусорной урне, я усилием воли переключаюсь на то, что вовне.

А вовне все так же идет снег, вокруг бело и прохладно. У кафе «Старый город», за глаза именуемого «Хромой лошадью», где по вечерам собираются опрокинуть рюмочку и выкурить сигарету дорогие проститутки, студенты расположенного неподалеку агроэкономического университета в перерыве между учебными парами наскоро жуют хот-доги, курят и пьют из бутылок пиво. У многих синие от холода носы и губы, кое у кого — затрапезный вид, точно у безработного бруклинского негра, — увы, и к нам добралась эта никчемная американская мода, когда на тебе не то разношенный спортивный костюм с мешком-капюшоном, не то спецовка разнорабочего не по росту. Проезд по сторонам бульвара закрыт, и студенты заполонили дорогу, точно крикливая стая ворон, но нет-нет какой-нибудь водитель нагло проезжает под запрещающий знак и припарковывается вдоль тротуара, — еще одна примета времени, когда многие открыто пренебрегают существующими правилами и законами. Студенты во время лекций пьют, водители не соблюдают правил, пешеходы переходят дорогу, где вздумается, как священные коровы в Индии. Как говорил персонаж какого-то фильма, все мы живем в стране непуганых идиотов…