Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

— Евгений Николаевич, я взаправду не знаю! Спросили о том, об этом — информацию всякую… Как бы между делом… Но, мне кажется, вас взяли в разработку.

Арапов сглатывает, передыхая: уф, сказал, и точка! — и густые восточные брови его страдальчески приподнимаются и тянутся к переносью.

У меня же, напротив, — и я это явственно ощущаю — лицо скомкалось и оплыло мышцами книзу, так что стыдно стало и этого ничтожного Арапова, и себя самого, курирующего по службе в прокуратуре области упомянутые выше подразделения, да еще умудренного опытом и сединами. «Настоящий полковник!» — с неподдельной издевкой шпыняла меня в сложные минуты жизни жена. Такой ли уж настоящий ? Хотя, не в оправдание будет сказано, многие практики сыска и досудебного следствия сходятся во мнении, что легче всего на допросах «раскалываются» бывшие профессионалы — милиционеры, прокуроры, судьи, адвокаты, нотариусы. Они же «мусорят» безоглядно, то бишь на месте преступления оставляют за собой всяческие следы и наводки, прокалываются в ситуациях, где какой-нибудь среднего ума уголовник семь раз по семи поостережется.

«Что, Евгений Николаевич, накаркал с проклятой своей меланхолией? Напросился?! Получай свое “из ряда вон”»… — пеняю себе я, а вслух, выпятив губы, вопрошаю с неподражаемой интонацией прогрессирующего тупицы:

— И что же из этого следует, Арапов?

— Нет, пока ничего конкретного. Намеки там, типа: не может быть, чтобы у вас за столько лет службы и никакой коммерции — магазинчика, кафе или какой-нибудь посреднической конторы! Спрашивали: мол, что мы за опера, если не знаем, оформлено у вас все это на жену, на детей или родственников, а может, на любовницу? Сказали: раз такая крыша (это вы крыша), — под ней непременно должно что-то крыться. В смысле: кого-то вы прикрываете. А никто ничего и не знает. Тогда стали интересоваться: как вы в быту, с соседями ладите или есть конфликты и что у вас на стороне, какие привязанности и интересы: ну, там, бильярд с авторитетами, банька с девочками, антиквариат. Одним словом, всю подноготную…

— И?..

Арапов смотрит на меня с того рода удивлением, с каким глядят на обставленного флажками волка: что же, крепко попался? а ну как выпрыгнет — и за глотку!

— Нет, пока ничего конкретного. В смысле — никакого компромата. Все как бы между прочим, по мелочам, — тянет он с невольно проступающим на простоватом лице сожалением: не напрасно ли впутывается, к той ли стороне пристал, а ну как волк и не волк вовсе? — Но мы ведь не пальцем деланные, наша задача — понимать с полуслова. А еще, после всей этой тягомотины, нас выпроводили, а доверенных оставили — для отдельного разговора: Деревянко, Костика, Смурного…

«Кажется, серьезно… — в моем мозгу наконец выкристаллизовывается из месива мыслей главная, и гудит, и пульсирует вместе с сердцем и наперегонки. — Но в чем причина? Из-за чего? Кому перешел дорогу? Ведь ничего в этом сволочном мире так просто не бывает!»

— Вот что, Арапов, — я медлю, как бы взвешивая каждое слово, хотя сознание сумеречно, в голове — каша, и сказать-то мне Арапову, по существу, нечего. — Вся эта бодяга, скорее всего, — проверка на вшивость. Типа: мы поставили задачу — информация засветилась, — значит, кто-то информацию слил, в управе «крот». И уже неважно, что слил — в прокуратуру… Поэтому первое: никому ни слова. Молчание — золото. Второе: поставленную задачу вам надлежит добросовестно выполнять. Третье: о выполнении и результатах первым должен знать я. Извольте купить новый стартовый пакет, а еще лучше — вместе с новым телефоном, но по мобильному не болтать, только где и когда!.. Ты-то сам нигде не засветился, парень? Может, это тебя пасут, и поэтому провоцируют — так примитивно и грубо?

У бедного опера округляются глаза и дрожат губы, он тяжело дышит — с прикладыванием руки к сердцу: мол, ни-ни, ни сном ни духом, ни в чем предосудительном не замешан! Что же, разумеется, это жестоко, но тревога, разделенная пополам, уже как бы и не тревога.

— Что думаешь делать дальше? — дожимаю я, отечески кладя руку на плечо Арапову.

— Сказано: по связям… Друзья, знакомые, женщины… Но я могу прикинуться шлангом…

Ни в коем случае! Если этот олух царя небесного о чем-либо пронюхает, значит, смогут узнать и другие. А ведь мне первому желательно дознаться: какая информация обо мне ходит по городу и, если таковая ходит — рано или поздно выплывет наружу? Что просочилось сквозь мое сито — сквозь молчание, полунамеки, жесты, неосторожные слова — и осталось незамеченным для меня, обмануло мою бдительность, из какого видимого пустяка может вырасти угроза?

И я, наклонившись к лицу опера, шепотом даю последние наставления: как будем поддерживать связь в дальнейшем, где станем встречаться, с какой периодичностью, и как поступать, если ситуация выходит из-под контроля или не терпит отлагательств.

Бедный Арапов! Сожаление о содеянном есть чувство запоздалое, сродни раскаянию, когда пути обратно уже не существует. Что значит наивность и неопытность, какой горькою стороной оборачиваются для нас привитые со старым режимом порядочность и простодушная честность! Какой-нибудь, как теперь говорят, продвинутый мент сидел бы теперь в теплом кабинете, обдумывая, как, у кого и где подсобрать на меня компромат, и мысленно вертел бы очередную дырочку на погоне. Арапов же по собственной инициативе, похоже, влип в историю: он теперь «свой среди чужих…» А находиться между двух огней, да еще с остатками совести — не приведи господи!

— Не дрейфь, Арапов! Все будет путем! — ободряюще шепчу я, как шепчут супермены в бездарных отечественных фильмах, но, судя по всему, этот шепот не придает оперу бодрости. — Зовут-то тебя как?

Володя… Его зовут Володя, он вызывает у меня обыкновенную человеческую жалость и желание облегчить его участь — отпустить восвояси. Но мое сердце неумолимо висит над пропастью, а в таких условиях жалости места нет. Топор войны вырыт, кони топчут траву и бешено грызут удила. Вперед, Арапов! Что же ты, Арапов? Эх!..

А как давеча было уютно и покойно на этом свете: утро, февраль, снег! «Покой нам только снится…» Мало того что мы в муках рождаемся и умираем, — жизнь показывается для нас то с белой, то с черной стороны. Для чего это нужно? Чтобы душа не сморщилась от лени и не прилипла к желудку? Или мы, потомки тех, кого свергли из рая на грешную землю, обречены на страдания и грязь, дабы неповадно было вкушать запретный плод без Божьего соизволения?

Я гляжу с искренним сожалением, как вприпрыжку, заплетая ногами, скрывается за пеленой снега Арапов, и представляю в своей руке пистолет, щурюсь на убегающую спину сквозь мушку и, все так же сожалея, нажимаю на воображаемый курок: бац!..