Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

— Зачем ты это сделал? — спросила меня жена. — Только законченный идиот берет себе под крыло конкурента.

— Он мне не конкурент.

— Но и не друг. Удав под одеялом. Ты, мой милый, простак, а он стратег и умница по части интриг, и если пошел к тебе в отдел, значит, пошел за какой-то надобностью. Не за твоим ли местом? Только подставь ему шею — он тебе позвонки переломает!

И снова жена оказалась мудрее и дальновиднее меня.

Вскоре выяснилось, что Ващенков — не просто человек с характером, но с характером вздорным и упрямым. И то, что я развел в отделе подобие демократии, вполне сочетаемое с жесткими решениями и единоначалием, и это сходило мне с рук, когда дело касалось всех остальных работников отдела, оказалось трудноисполнимым в отношениях с Ващенковым. Он мог позволить себе заканчивать спор со мной, демонстративно оставаясь при своем мнении, тогда как другие благоразумно замолкали и дулись в тряпочку, если видели, что спор начинает выводить меня из себя. Мог открыто не соглашаться с моими указаниями, и мне приходилось повышать голос или, лавируя, перепоручать исполнение другому прокурору отдела.

— Я не согласен с квалификацией преступления: в деле и близко нет признаков организованной преступной группы, — мог жестко заявить он в присутствии не только прокуроров отдела, но и следователя вкупе с каким-нибудь руководителем подразделения УБОПа. — Ментам нужны показатели, а вы, Евгений Николаевич, идете у них на поводу. А мне потом что в суде делать? Краснеть и за них, и за нас? Я не подпишу справку о наличии группы. Хотите, забирайте у меня дело и передавайте кому-нибудь другому.

— Я вам поручил, Лев Георгиевич, вот вы и изучайте дело, — едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, отвечал я. — Посмотрите, что еще можно сделать: кого-то передопросить, назначить экспертизу, дать гарантии кому-либо из обвиняемых о смягчении приговора в обмен на признательные показания. Еще есть время. Пусть следователь с операми поработают, а там вернемся к этому вопросу.

— Евгений Николаевич, мы не успеем к сроку, — принимался ныть не разбирающийся в подковерных играх убоповец, и умоляюще заглядывал мне в глаза. — Скоро конец квартала, отчетный период, а мы отстаем от прошлого года на две организованные группы…

— Что могли, то сделали… — вторил следователь, которому не хотелось дорабатывать дело.

Ну как объяснить этим недорослям, что я попросту оттягиваю решение вопроса, чтобы через неделю-другую все переиграть полюбовно?!

— Вот-вот, конец квартала! — скалил в недоброй ухмылке зубы ушлый Ващенков. — Показателей не хватает? А как дойдет до сопровождения дела в суде, так вас и след простыл: ни свидетеля доставить, ни отследить, почему потерпевший после общения с адвокатом подсудимого внезапно поменял показания…

— Так, все свободны! Лев Георгиевич, справку с делом — мне на стол к концу дня. И напишите указания следователю, что еще необходимо сделать по делу.

— Уже писал, только он их не выполнил.

— Еще раз напишете! А заодно — постановление о привлечении к дисциплинарной ответственности виновных в неисполнении ваших указаний. Вопросы есть? Вопросов нет!

В душе я понимал, что Ващенков прав. Но как ему объяснишь — да он и слушать не станет, настолько вошел в роль принципиального человека, — что накануне меня слезно просил поддержать предложенную следователем квалификацию преступления новый начальник УБОПа полковник милиции Кравченко, а я, в свою очередь, заручился обещанием упомянутого Василия Игоревича помочь отделу в финансировании предстоящего в прокуратуре ремонта?

А еще я понимал, что у меня за спиной Ващенков выстраивает такие отношения в коллективе, которые идут в ущерб моему авторитету. И без того случалось, что при разрешении особо деликатных вопросов в воздухе начинало сгущаться молчаливое напряжение, объединявшее подчиненных одним-единственным — несогласием со мной и моими требованиями. Конечно, все это было мелко и никаким образом не влияло на расстановку сил, но временами портило мне кровь и заставляло сожалеть о дружбе, которой, как оказалось на поверку, никогда не было между нами.

— Ну, что я тебе говорила? — поддела меня жена, когда я в сердцах высказал сожаление о том, что взял в отдел Ващенкова. — Удав — он и есть удав! А ты сам виноват: пригрел на груди рептилию.

— Иди к черту! — вскипел я. — Только и умеешь, что вставить шпильку.

— А еще я умею анализировать. Сам говорил, что у меня аналитический склад ума. — Жена села рядом со мной и взяла меня за руку. — Только не кипятись. Я кое-что сопоставила, но не хотела тебе говорить, чтобы не поднял крик, будто возвожу напраслину на твоего друга. Но раз сам созрел… Помнишь, ты удивлялся, как это Левушка, будучи прокурором города, ухитрился получить вторую квартиру? Тогда он сказал тебе, что принужден был надавить на мэра какими-то материалами, потому как мать у него заболела и он хотел забрать ее в город?

— Ну?

— Он надавил на мэра нашими материалами, вернее моими! Помнишь, за полмесяца до того я советовалась с тобой, как быть с одним заявлением? Я тогда работала в горисполкоме, в общем отделе, и ко мне пришел парень лет шестнадцати — просить помощи. Был конец ноября, за окнами снег с дождем, а парень был одет не по сезону, в какую-то хлипкую ветровку, и его единственные туфли разваливались на глазах. Я спросила, кто он и откуда. Ответил: сирота, родители погибли в автокатастрофе, когда ему и десяти лет не было. Он остался один в трехкомнатной квартире, а опекуном парню был назначен сводный брат. Тот еще оказался тип этот брат!

— Что-то припоминаю. Это тот случай, когда опекун в течение полугода продал квартиру, а брата вывез в село, к теще, и там мальчик присматривал за тещиными внуками, пас коров и рвал траву кроликам?

— Именно тот! — жена взмахнула ресницами, точно соринка попала ей в глаз, и отвернулась.

«Ну вот, слезы! — подумал я, испытывая к жене и жалость, и нежность, и вместе с тем необъяснимое раздражение. — Сколько ее помню, столько люди — коллеги по работе и просто знакомые, отирающиеся рядом с нею, — подло и цинично ее обманывали, использовали в своих целях, а после затирали, выталкивали на обочину жизни и при этом завидовали ей черной завистью. Но она не изменилась: как и в день нашей встречи, все так же доверчива, наивна, тонкокожа, чистоплотна, да еще, при своем интеллекте, более подвержена чувству, чем рассудку. Уже и мальчика того след простыл, а она вспомнила его рваные башмаки и посиневшие от холода губы — и глаза сразу на мокром месте. А вот я иной: слезу из меня на людях не выжмешь, и душа моя, если только есть таковая, так глубоко укоренилась во мне, так запряталась от окружающей действительности, что я порой напоминаю себе носорога. Не правда ли, странное сочетание: носорог и мимоза?»