Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Внезапно я ощутил, что обозлен на несчастную Квитко не на шутку. Тоже мне нашлась Пенелопа! Не надо было есть и пить из моих рук, не надо было позволять себя тискать, и тогда я проникся бы к ней иным чувством — если не уважения, то хотя бы понимания: она такая и никакая другая. И вот теперь пять часов кряду нужно терпеть ее присутствие и не говорить с нею. Ощущение, сравнимое с гвоздем в ботинке…

Чтобы не быть обязанным к общению, я включил приемник и отыскал диск с мелодиями, которые скачал для себя из интернета. Адажио Альбинони — вот чего мне сейчас не хватало! Вот что ложилось на душу! — музыка, дождь, мокрая дорога, бесконечность вселенной…

Признаться, я всегда любил осенний дождь и дорогу. Музыка порой доводила меня до слез. Что касается вселенной…

«Неужели все это уйдет, как вода уходит в песок? — под неизъяснимо грустные звуки адажио задумался я. — И в следующий приезд, если таковой случится, жизнь пойдет по другому руслу: с другими женщинами, на других улицах, в других храмах? А ведь так хочется, чтобы хорошее длилось вечно! Почему все, что уходит, оставляет за собой такой горький привкус тщеты и незавершенности, как если бы сделал что-то не так, или вовсе не сделал, а определенно мог бы, или начал, но не успел, и того, что не успел, до невозможности жаль, но поделать уже ничего нельзя? Я ведь и вправду был немного счастлив в эти дни, но осознание, что все преходяще, уже понемногу сдавливает мне горло…»

— Что это вы на нас тоску нагоняете? — не сразу расслышал я как бы издалека прихлынувший голос Капустиной. — Плакать от вашей музыки хочется! Может, найдете что-нибудь другое, повеселей?

— Или хотя бы Малинина… — подала с заднего сиденья голос до этой минуты не проронившая и слова Квитко.

Я встряхнулся и посмотрел на часы: уже два часа мы были в пути, и все это время мой заветный диск нагонял тоску на двух почтенных приматов женского рода, обожающих бубен и гармошку. Нет, я несправедлив! Просто амплитуды нашего мировосприятия в данном случае не совпали. А что до Малинина… Будет тебе в следующий раз Малинин!

Я демонстративно выключил приемник и на ходу сделал несколько упражнений для шейных позвонков — в затылке противно хрустнуло, а позвонки обожгло сдвинувшейся с места солью.

— Евгений Николаевич, не обижайтесь, я совсем не против минорной музыки, — сказала наблюдательная Капустина. — Пусть себе играет, особенно та, первая… Просто попал под обвал, а тут еще лавина… Когда было такое, чтобы домой не хотелось? Как подумаю, что в понедельник на работу — брр!

С заднего сиденья раздался сдержанный вздох, и я невольно посмотрел в зеркало заднего вида: Квитко сидела в той же позе, в какой, помнится мне, выезжала изо Львова, привалившись затылком к подголовнику и отвернув голову к окну.

«Тебе-то что вздыхать? — язвительно ухмыльнулся я, хотя понимал, что более чем пристрастен к бедной Квитко. — Вернешься к мужу незапятнанной и сможешь сутки напролет не отрывать от него преданных глаз!»

А Капустиной возразил:

— К сожалению, Светлана Алексеевна, минор в жизни преобладает. Жизнь вообще несправедлива как таковая. Я вот о чем иногда думаю. Если она образована по какому-то скрытому от нас принципу, то этот принцип с точки зрения христианских заповедей изначально порочен, и вот почему. Во-первых, зло в мире, как правило, побеждает. Во-вторых, порок редко бывает наказан. В-третьих, люди духовно и умственно неразвитые, циничные, беспринципные, как правило, удачливы в жизни. Они успешны, богаты, при должностях и званиях. И напротив, люди добрые, порядочные, интеллигентные довольствуются ничтожно малым. Так было от века, так есть и будет всегда. Другой вопрос, что делать нам с вами? Жить как все и радоваться каждому дню? Смириться с заведенным от века порядком вещей? Не носиться с чувством собственного достоинства, если намереваешься карабкаться вверх по ступенькам бытия, или носиться и лелеять его, это чувство, пребывая там, где назначено судьбой? Что? Увы, жизнь — это утраченные иллюзии. Особенно сильно ощущаешь сие с возрастом, когда впереди ничего не остается, кроме как щелкать костяшками на счетах: это не сделал, это не удалось, это не свершилось…

— Так что же делать? Как жить?

— Очень просто. Найдите себе хорошего мужа, нарожайте ему детей и постарайтесь не ссориться по пустякам — одним словом, свейте надежное гнездо и никого туда не пускайте. В остальном как придется.

— Где же его найти, хорошего? — проговорила Капустина вполголоса и, пряча от меня глаза, отвернулась к окну. — Хорошие все разобраны, а плохих мне и даром не надо!

— Тогда влюбитесь в кого-нибудь без памяти, до потери собственного «я», чтобы если жить — то не бессмысленно, а помереть — то не беспечально, — изрек я сомнительную сентенцию и тут же усовестился.

«Смотри, какой сыскался оракул! А мне, в кого влюбиться мне? Каков умник! Сколько лет прожил на свете, а только сейчас понял: люблю одну-единственную женщину и никого больше. И что теперь делать с этим, не знаю».

По возвращении я, к своему удивлению, обнаружил возле дома машину с голубыми милицейскими номерами, ворота были распахнуты, а во дворе толклись и шушукались люди в погонах. Еще издали я распознал в унылых фигурах на крыльце городского прокурора и начальника отдела внутренних дел, которые с постными, точно на похоронах, лицами о чем-то беседовали с моей женой.

«Вот тебе раз! — мысленно воскликнул я, не так дивясь нежданным визитерам, как радуясь встрече с женой. — Что сие явление значит? Приятная неожиданность или прискорбные обстоятельства?»

— Здравствуй! — сказала жена, испытующе глядя на меня исподлобья. — Это я их вызвала. Пришла кормить кота, смотрю: кто-то побывал в доме.

Прокурор города по фамилии Николюк, приземистый пухлый человечек с аккуратно подстриженными черными усиками и хитрыми черносливовыми глазами, дрогнул чисто выбритым подбородком и молча подал мне вялую скользкую ладонь.

— Евгений Николаевич, как же так? — спросил меня начальник милиции Каллимулин и радостно, как если бы у меня случился праздник, сощурил и без того узкие татарские глазки. — Дом — без сигнализации! А у нас ситуация с квартирными кражами от года к году только ухудшается. Молодежь не хочет, понимаешь, работать, желает иметь все и сразу. Такой, понимаешь, получается менталитет!

— Что вы несете? Какой менталитет у воров? Вор — он и есть вор! — рыкнул я Каллимулину и, повернувшись к нему спиной, спросил у жены: — Сильный разгром? — затем только спросил, чтобы еще раз встретиться с ней глазами.

— Более чем. Но главное — запах, как будто они месяц не мылись. Дверь уже час как нараспашку, а запах не выветривается. Теперь я точно знаю, что означает слово «скверна». Не в том печаль, что обокрали, а в том печаль, что дом осквернен. Зайдешь — сам почувствуешь.