Михаил Полюга - Прискорбные обстоятельства

Но главное, внезапно я ощутил озноб, меня стало морозить и трясти, словно от простуды, и путь все более становился мучителен для меня.

У ее дома мы попрощались, я подождал, пока моя спутница не исчезла в подъезде, потом сдернул с заднего сиденья дорожный плед и, вздрагивая всем телом, натянул себе на плечи. Зуб у меня не попадал на зуб. Все тело, казалось, было до краев наполнено холодом, и этот холод, будто фреон из худого холодильника, выходил из меня наружу и все не мог выйти. Что же это такое, в самом деле? Неужели подагра? Или элементарная реакция несовместимости лекарства со спиртным? Если так, зачем тогда пил?

Как бы там ни было, но двигаться или тем паче вести машину я уже не мог.

Я закрыл глаза и попытался представить, что лежу в постели. Вышло расплывчато и неубедительно, точно на засвеченной фотопленке. Тогда я приподнял тяжелые веки и увидел, что снаружи, по лобовому стеклу автомобиля стекают и множатся ломаные прозрачные струйки… Дождь, будь он неладен! Этого еще мне не хватало!

Дождь барабанил все настойчивее, стекло расплывалось, и когда мне надоели его рулады, я через силу присмотрелся и увидел, что это Капустина шлепает снаружи ладошкой и неслышно шевелит тонкогубым бескровным ртом. Что такое? Я выщелкнул замок и приоткрыл дверь.

— Евгений Николаевич, вы не уехали? Что с вами такое? На вас лица нет! — бормотала Капустина, точно бабка-повитуха, и при этом трогала теплой, шелковой ладошкой мой лоб, брала меня за руку и щупала пульс, опасливо заглядывала в глаза. — В таком состоянии нельзя ехать! Вам надо отлежаться, выпить горячего чаю с лимоном. У меня есть афлубин…

— Ерунда! Какой, к черту, афлубин? Это подагра. Нельзя было столько пить. И вот эта сволочь колотит… Но отогреюсь — видите, у меня плед! — и спокойно поеду домой. Идите к черту! Вас еще мне недоставало!

…Кажется, я все-таки оказался у нее дома. Сбросив обувь, калачиком свернувшись на мягком уголке, с головой укрывшись шерстяным одеялом, я тщетно пытался согреться, и все окружающее было мне неведомо и неинтересно. Где-то там, вне моего коконного пространства, двигалась и что-то говорила бестелесная Капустина, подсовывала мне под голову подушку, подтыкала под спину края одеяла, но мне все казалось, что это не она рядом со мной. И даже когда дрожь понемногу утихла и я стал дышать ровнее — даже тогда мысль, что я нахожусь в доме Капустиной, не приходила мне в голову.

Но вот наконец я выпростал ноги и высунул голову из-под одеяла. Встревоженное лицо Капустиной тут же надвинулось на меня из мягкого полумрака. «Что? Что?» — прочитывалось у нее в глазах, но она опасалась спросить: а вдруг мне все еще так худо, что не смогу ответить, и что тогда? Вызвать «скорую» девочке и в голову не пришло, а может, пришло, да здравый смысл не позволил: как это — из ее квартиры на носилках выволокут чужого немощного мужика?! Откуда он взялся? Кто такой? Зачем здесь? С какими намерениями?

Невольно я улыбнулся, и смышленая визави немедля уловила благую перемену во мне, — и по тому, как заостренные черты ее лица тут же обмякли, я понял: и ее попустило.

— Ну и что это было? — спросил я, с умыслом пряча улыбку и огрубляя голос. — Как вы меня спасали? Нужны были всего лишь носки из шерсти: собака, овца — что-нибудь такое… А вы?..

— У меня нет шерстяных носков, — пролепетала Капустина виновато.

— Нет? Ну и что, что нет? Есть много других способов. Вот, например, с давних времен женщины отогревали детей и мужчин своим телом, — через силу продолжал наседать я, хотя мне все еще было не до смеха: проклятый сустав то дергало приступами, то жгло адским огнем, в теле сквозил холод, и время от времени я опять принимался звенеть зубами.

— Вы полагаете, это необходимо? — и вовсе потерялась Капустина и вдруг залилась румянцем. — Издеваетесь надо мной, да? Как вам не совестно! Но… Если хотите, я сяду к вам поближе.

Я немедленно подвинулся, освобождая место рядом с собой.

Она села на самый краешек — с опаской, готовая каждую секунду к бегству. Но я вовсе не собирался разуверять Капустину в ее страхах, более того — решил выжать из ситуации максимум возможного: как бы невзначай положил ей на колено руку и попросил:

— Теперь потрогайте лоб — нет ли у меня жара?

«Ах ты… пакостник! — исключительно для собственного душевного равновесия попрекнул себя я, не без доли давно позабытого наслаждения улавливая холодным лбом тепло и трепет женской ладони. — Зачем дурить девочку? Зачем распалять? А с другой стороны, с чего бы это ей так славно и горячо обо мне отзываться там, в подвальчике?..»

— Температуры нет, — смятенно и недоверчиво заглядывая мне в глаза, прошелестела Капустина. — Но вы еще полежите.

Непременно полежу, еще как полежу! Тем более что сухое близкое тепло ее бедра уже просочилось через одеяло и коснулось моих чресел.

Настало неловкое молчание, и чтобы как-то сгладить эту неловкость, я стал неторопливо и обстоятельно осматривать комнату, в которой лежал. Комната как комната: мягкий уголок, большой плазменный телевизор у окна, журнальный столик с крученой, точно морская раковина, вазой чешского хрусталя, несколько павлиньих перьев в длинношеем напольном кувшине из декоративной соломки. Явно незавершенный ландшафт, потому как одна стена, к которой прислонился этот сирота — кувшин с перьями, ничем не украшена: ни картины, ни гвоздя под картину, ни какой-нибудь безделушки. Кроме того, в кое-как обжитом пространстве квартиры напрочь отсутствует мужское начало, значит, дама проживает одна. Долгие темные ночи, холодная, немятая постель, торопливый завтрак — каких-нибудь два яйца всмятку…

«Бедная девочка! А ведь надеется, каждое утро ждет чего-то от жизни, чего-то нового и прекрасного! Как можно — залезть к ней, в ее мир, в этот крохотный зал ожидания, мне, транзитнику с грязными сапогами?!»

— Вы меня боитесь, Светлана Алексеевна? — Я постарался придать голосу как можно больше теплоты и душевности. — Как же не бояться! Пользуясь служебным положением, напоил, потом хитростью проник в квартиру, улегся… Еще, чего доброго, потребую чаю…

Она встрепенулась — очевидно, не ожидала подобного вопроса.

— Я вас давно уже не боюсь, Евгений Николаевич, — помедлив, проговорила она и вдруг жалко мне улыбнулась. — Мне кажется, это вы меня боитесь. Вон как у вас дрожит рука! — Она перевела взгляд на мою ладонь, все еще позабыто почивающую у нее на колене. — Ну-ка, подвиньтесь!

Она легла рядом со мной, как неживую, уронила голову мне на локоть и шепнула, дыша в ухо прерывающимся гортанным теплом:

— Как, вы говорили, отогревают мужчин и детей женщины?

— И все-то вы делаете неправильно! Отогревать нужно нагишом.