Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

— Давай, давай! Ать, два, — взяли! — веселились заготовители дров.

— Кишка тонка!

— Он спец по колке.

— На колун.

Сгорая от позорного ощущения собственной никчемности, рубанул я по круглой, только что отпиленной чурке. Кругляш полетел в одну сторону, колун в другую, задев меня обухом по шапке.

— Мотай в группу, позорник! — приказал Никола. — Чтоб духом твоим здесь не пахло! Пальтуху отдай Захарову, пусть выходит ишачить!

Эта демонстрация немощи стоила мне дорого: всю долгую зиму я безвылазно просидел в доме.

В ДПР не было зимней одежды. Поначалу нам разрешали гулять в привезенных из дому пальто и шапках, но еще осенью их разворовали. Спохватились поздно: к наступлению холодов по рукам гуляло пол дюжины драных стеганых ватников. Их с трудом хватало на артель пильщиков.

Печи ДПР пожирали тьму дров, а в огромную кухонную плиту можно было швырять поленья как в прорву.

Дровоколы не только вкалывали. Они успевали на часок-другой смотаться в город, потолкаться в очередях и базарной толпе, пошарить по ледяным помойкам и у овощехранилища, что-то стянуть или найти. Такие отлучки помогали сохранить здоровый настрой, отвлечься от занудной толчеи группы, забыть хоть на время о непробиваемых путевках. Пилка дров считалась привилегией. Ее-то слабаки были лишены.

Приносимые новости были единственной ниточкой, связывающей нас с волей. Мы ловили каждое слово вернувшихся с прогулки пильщиков, жадно впитывая недоступные нам уличные впечатления.

Красномордые заготовители слетались в группу, потирая онемевшие от мороза пальцы, постукивая негнущимися ботинками. Обнимали с блаженством печку, плотно льнули к ней промерзшими на ветру телами. От них струил пьянящий запах морозного воздуха, свежих опилок и вольной жизни. Не чета нашему протухшему скопищу!

Лапоть разжился сахарной косточкой. Пряча глаза, тут же принялся за нее. Грыз смачно урча, громко высасывая таявшую в тепле жирноватую влагу. Захаров набил запазуху мерзлым черным картофельным гнильем. Он вынимал и раскладывал его на коленях, отирал о рубаху и шаровары талую грязь. На вопрос: ”Где добыл?” — ответил:

— Купил-нашел да еле ушел, если б догнали, больше б дали!

Дух сосредоточенно выуживал из карманов замусоренный овес, сдувал соринки и рассказывал:

— У базара кляча с торбой на глазах. Жует овес, сука! Дерганул торбу, не поддается! Ухватил за уголок и ну трясти. Что просыпалось, собрал. Не шакалил, падлой буду!

Кто-то из ребят ухитрился раздобыть жмых или, как мы выражались, дуранду: темные каменные брикетики с вкрапленными ошметками мякины.

— Что в клювиках, черти? — любопытствовал Никола, досматривая и оценивая немудрящий фарт.

Все, кто промышлял в городе, настреляли чинариков и теперь удовлетворенно отдавали их главарю. Только Горбатый притащил хлеб: затрушенный, объеденный кусочек. Разломив, подумал и большую половину вручил Николе.

— У церкви сшибал? — хмуро спросил опытный Никола, недовольно оглядывая мизерное подношение.

— Ага, — сдержанно ответил Горбатый, искательно глянув на предводителя. Ничего оправдательного не придумал и, решившись, возбужденно заговорил:

— Нищих на паперти, — не разгрести! Я в сторонке. Запахнул полуперденчик, согнулся, зырю! — Горбатый скорчился, став еще меньше, и скривил сизую образину. — Канючу:

— Сбоку — фря! Роскошная, буфера — во! За версту духами шибает. Торк мне что-то, я и в толк не возьму? … Ридикюль открыт, а там гроши пачками!

— Упустил, гад! Рванул бы и деру!

— С фраерюгой шла, сука! А то б… Пожалела таки, раскошелилась. Отвалила вот. Горбатый стискивал в кулаке деньги, радостно и немного обеспокоенно.

— 3ажал? Много там? — потянулся к нему Никола и внезапно коротким движением перехватил цыплячью лапку счастливца. Без видимых усилий разжал кулачок и прикарманил все, без дележа.

— Отдай! — безнадежно канючил Горбатый, еще минуту назад такой довольный. Видимо не впервые постигая горькую меру своей хвастливой болтливости, он плакал злыми слезами и грозил:

— Сорвусь к фиговой матери!

— Попутный ветер в жопу дует!

— До весны покантуюсь. Потеплеет, ничто не удержит!

И впрямь, чего он здесь застрял? На воле запросто бы прожил. Хлеб зашибает, никто больше этого не может, как ни натаскивает их Никола, как ни усердствуют они в учебе, шмоная наши пустые и дырявые карманы. Сбежал бы Горбатый, было б здорово! И нам, и ему!

— Подкинь хоть рубчик!

— Чо, чо? — Топорная морда Николы угрожающе напряглась.

— Через плечо, не горячо!? — забрехал Горбатый, но в его брехе ясно слышались покорные нотки.

По углам открыто и втихаря вершили обмен и дележ. Препирались и ссорились, пытаясь за фантики, гнилую картошку и жмых выжилить законную шамовку: пайку или бацило. Торжище длилось недолго. Скудные трофеи разбежались по карманам.

Никола свежевал чинарики, ссыпал табак и махру, иногда восклицая:

— Во надыбал! Не раскурена! Живут же черти!

Притихший Горбатый что-то писал, усердно мусоля языком химический карандаш.

— Донос намарал? — полюбопытствовал Никола.

— Не, Святое Письмо.

— Просвети-ка!

Запинаясь, Горбатый прочел:

— “Святое Письмо. Мальчик, двенадцати лет, увидел Бога в белой ризе. Сказал Бог: ‘Передай это письмо. Ты получишь счастье.’ Молитесь Богу, Святому Духу! Не забывайте Святую Богородицу! Не обижайте нищих! Одна семья передала письмо, девять раз переписывая. Получила счастье. Другая порвала, получила неизлечимую болезнь. Передавайте письмо, кому желаете счастья, и загадайте желание. Исполнится через тридцать шесть дней. Продержишь письмо три недели, получишь горе. Слава Святому Духу! Аминь!”

— Перепишу девять раз. Молиться буду, свечу поставлю. Распрямит Бог, в монахи постригусь.

— Тоже мне, святоша! Вали к врачу!

— Не учи ученого … Вали сам, пентюх!

— Или к знахарке. Заговорит, заворожит.

Набожный Горбатый насторожился, но, подумав, сказал:

— Не бывает такого. Только Бог может распрямить.

И продолжал писать.

За столом резались в фантики на щелбаны. Сколько я их наполучал! Прижмурившись, покорно подставлял лоб, убеждая себя, что это в последний раз, и больше ввязываться в игру не буду. Не удерживался и заводил по новой.

Потертые, вывалянные в карманах конфетные обертки! Единственное развлечение тех дней. Они были необыкновенно дороги и желанны не меньше, чем конфеты домашним детям. Мы внюхивались в их слабенький вольный аромат, вчитывались в названия. Будь то вощеная бумажка из-под барбариски или белая плотная обертка с аляповатым рисунком, мы одинаково берегли их. Они составляли все наше достояние. Мы складывали их квадратиками и подбрасывали ударом ладони о край стола. Пестрой бабочкой взмывал фантик вверх и, опустившись, накрывал такой же квадратик соперника. Иные драки вспыхивали из-за одного неподеленного фантика. Побежденному заламывали руки и устраивали тотальный шмон, изымая накопленное богатство, если таковое находилось. Фантики старели, теряли свой лоск, но не свою ценность. За неимением денег в карты играли на те же фантики.