Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

— Хрена ль пакость сырую жрать? Погоди, напечем! — умерил мой пыл Педя.

Побросали свеклу в костер, накинули на плечи одеяла и расселись вокруг огня.

Саднило исцарапанное горло. Недозрелые плоды взбухающим комом вспучивали желудок. Я полизывал сухие губы и раз за разом жадно припадал к колодезной бадье, лакал студеную, обжигающую воду. Боль не утихала.

Голод мутил разум: свеклы прорва, нужно есть, не теряя времени. Когда еще такое представится?! Под носом была еда, и трудно было не потерять власть над собой, не подчиниться могучему велению брюха.

Прутиком я выкатил из костра подпаленный сверху, но сырой изнутри, плод и нетерпеливо рванул его зубами.

— Гужуйся от пуза, Жид! — жмурился довольный Лапоть. — Помни свекольный рай!

Распухший язык распирал рот, давила отрыжка, но пока не умяли всю горелую свеклу и желудок не наполнился до предела, успокоение не наступило.

Прибрела ночь. Яркие звездочки золотистыми зернами разбежались по небу. Оранжевая луна с объеденным боком одиноко плыла в центре сизоватого туманного нимба. Временами жиденький дымок костра тонкой паутиной наползал на нее, и тогда ее сиротский лик слегка покачивался, окутанный прозрачной, колеблющейся кисеей.

Мятущийся свет пламени разрывал посеребренный полумрак обступившей нас ночи. Сухим жаром припекало руки, обдавало лицо. Закутанные в одеяла ребята застыли бесформенными изваяниями. Подрагивающие, красноватые отсветы костра плясали на их лицах.

Педя запел. Давно неслыханное, тягучее нытье захватило нас:

Сорвалась звезда и, светлячком во тьме, стремительно ринулась к земле.

— Куда улетают падучие звезды? — спросил кто-то.

— В море, наверное, или в океан.

— Это душа покойника отлетела, ей Богу!

— Брехня! Если б по мертвецам звезды сыпались, опали бы все давно. Доходяг в печах жгли миллионами, — ни одной не свалилось! — заявил просвещенный Педя.

А мне подумалось, что, быть может, мирно помаргивающие звезды — это крохотные отверстия в сказочное царство, озаряемое немыслимо ярким солнцем.

Неподалеку в кустах всвистнула спросонок птица. Ее крик резко прозвучал в ночной тиши.

Ребята пели еще, а когда примолкли, я стряхнул дремоту и глянул в костер. Пламя опало. Лениво поплясывали чахлые огненные язычки, долизывая черные головни. Неверное мерцание догорающего костра высвечивало беспорядочную картину коллективного сухоблудия. Развлекались бесстыдно, не таясь, и это идиллически-открытое зрелище коробило и немного пугало.

— Что на отшибе, Жид? — осклабился похотливо Педя, почуяв чужой взгляд. — Чураешься?

Я поплотнее завернулся в одеяло и на мгновение пожалел о своем опрометчивом поступке: ночевка в такой компании могла кончиться плачевно.

— Он мал и глуп и не видал больших залуп!

— Малолетка, в жопе буй, во рту конфетка!

— С зимы удлинился, в ботву пошел.

— Ништяк, год-другой, — и будет наяривать вместе с нами.

— Если с голодухи здесь не дойдет.

— А жиды импотенты! — ляпнул кто-то.

— Мура! — со знанием дела возразил Педя. — Евреи и негритосы плодовиты как кошки.

— Сотворить бы помесь жида и черномазого.

— Наш херштурмфюрер собирался после войны негров блондинистых разводить!

— Может блондинистых жидов?

— Не, с жидами у всех вражда кровная: их в печь, на истребление!

— Жиды неистребимы! Этого Горбатый пырял, пырял — и ни хрена! Жив!

Евреи были охаяны, вознесены, а не полегчало.

— Сюда б дешевку с бешеной маткой!

— Думаешь сладишь? Ей нужен знаменитый, как у Петра Первого, в двенадцать спичек!

— На плечо закидывал?

— Свист!

— Ей-ей! В задний карман прятал.

— Марухи достало б на всех.

— Сиповка старая! Щекотурится, будто честная!

— Съезжала в общагу, от радости сияла как медный жбан. Будто не ее кодлой шморили!

— Маньку-дурочку бы!

— Не даст! Шалава рябая, любит жареное! От кухни ни ногой!

— Говорят, Сталину омоложение сделали. Вживили

обезьянью железу.

— Этот тоже до баб не промаx! Двести лет проживет.

— И слава Богу! Что Россия без Сталина? Захиреет!

Разговор перекинулся на другое.

— Пора рвать когти. Обрыдло здесь, да и все сроки прошли, — то ли неуверенно, то ли задумчиво промолвил Педя, словно уговаривая самого себя.

— 3а Горбатым на юг похряешь?

— Не, попру к “куколкам“ на острова.

— Это которые без рук, без ног?

— Ага. Сытно и не хлопотно. Там всегда санитары требуются!

Помолчали.

— Раскинулись ляжки у Машки! — трубанул кто-то на известный мотив.

Компания подхватила разнузданно, громко. Непотребная песнь взвилась над костром и умчалась в густой мрак застыдившейся ночи.

Я наглодался свеклы и накачался водой сверх всякой меры. Непережеванные, шершавые куски подпирали ободранную глотку. Рот заливало горечью, слегка познабливало и поташнивало. Хотелось выплюнуть съеденное. Слабость наваливалась все сильнее, расползалась изнеможением и тяжестью по всему телу. Тянуло залечь в родную вонючую постель и не двигаться.

Я поковылял в сарай, выбрал на ощупь местечко и залег.

Острая боль в желудке прервала мой сон. Лихорадило. Голова пылала огнем. Абсолютная темнота ограниченного пространства сдавила ужасом, — не вдохнуть, не выдохнуть. Чей-то негромкий храп приободрил меня, и на обмякших, ватных ногах я потащился к выходу, задевая лежащих вповалку ребят.

От одинокой головешки, дотлевавшей в черном кругу, вился тонкий дымок.

В нетерпении стаскивая на ходу трусы, воссел в борозде. Из меня хлестануло, как из трубы …

С пол пути к сараю завернул обратно. Снова понесло, неуемно, мучительно. В воспаленный мозг заползала тьма, о возвращении в сарай и не помышлял. Обессиленный, путаясь в спущенных трусах, отдыхал в борозде между очередными позывами. Ледяной змеей скользнула мысль: здесь, вдали от взрослых и докторов, не спастись! Разрывая тишину ночи, я оглушительно, во всю мочь, завопил. В дверях сарая забелело лицо. Я призывно заныл и позвал на помощь.

Послышались голоса:

— Жид загибается!

— Обожрался, мозгляк занюханный!

— Жадность фраера сгубила!

— Ничего, до утра погодит.

— Срать и родить нельзя погодить!

Последнее, что дошло до распадающегося сознания, был решительный крик Лаптя:

— Лови кобылу! Гоним в город!

На этот раз длительная отсидка в изоляторе истомила меня. С утра ребята правили в лес, на реку, на торфоразработки. Я с завистью глазел им в след, отлеживаясь в скукоте и одиночестве под неусыпным надзором местных клизматологов. Всей душой я жаждал возвращения в группу.