Илья Поляк - Я твой бессменный арестант

— Раз пятнадцать.

— Во! А не поумнел! На шестнадцатый нарываешься! Пофасонишь с голым задом до осени, обалдуй! Где носило, докладывай!

— У мамы …

Женщины изумленно разинули рты, но слушали с любопытством и отпустили с миром и в трусах: то ли забыли о решительных намерениях, то ли пожалели.

После ужина Толик повел меня по заповедным уголкам города, словно я отсутствовал целый год и страшно соскучился по оставленным здесь красотам.

Густая толпа зрителей покидала кинуху. Мы просочились сквозь эту толпу в зал и уселись на свои абонементные места на полу перед первым рядом, задрав головы к экрану. Смотрели — который раз! — фильм о маленьком погонщике слонов. Наслаждались дивным зрелищем, пока обильные теплые струйки не поползли под нас из-под скамеек.

Зал покидали с легкой досадой и будто врубленными в мозг сценами фильма: огромные туши слонов кишмя кишат, и на одной из них, в самой стремнине, крохотный затерянный голый мальчишка.

Спать не хотелось, и мы подались на зов музыки, доносящейся из парка. Неясные силуэты в серой полутьме аллей, воркотня и лобызания парочек по кустам, открытая танцплощадка. У входа толкался не танцующий забулдыжный люд.

Мы ротозейничали из-за деревьев, опасаясь в сей неурочный час напороться на кого-нибудь из взрослого персонала ДПР

Над густой шаркотней множества ног заливисто взвивалась медь труб, позвякивали тарелки. Мы подождали, пока оттрещал пронзительно-гремучий фокстрот, за ним откружили занудные повторы бального танца:

Далее поплыла исполненная мягкости и трепетности мелодия танго. Больше всего мне нравились вальсы. Как околдованный, вслушивался я в зовущие, волнующие звуки:

— Маня! — пискнул Толик.

Любопытной дикаркой кралась Маня поодаль от танцулек, с жадной завистью пожирая глазами галлопирующие по площадке сдвоенные тени. Давняя история с абортом отвадила ее от приемника, и видели ее мы редко. Она неузнаваемо изменилась, раздалась, заматерела; все ее округлые формы строптиво выпирали из короткого и узкого ситцевого платьица, лицо огрубело, обрело лошадиную вытянутость.

Ненароком Маня набрела на стайку вольной шпаны. Те прицепились хвостом, лапали за груди, дразнили.

— Задрыгуся! — визжал туземец, едва по плечо Мане.

— С кем сегодня! — дергал другой за болтающийся поясок платья и лез под подол.

— Честная давалка! — кричал третий,

Маня жеманно отбивалась, кривила пухлые губы томной улыбкой. Из боковой аллеи вывернула пара приблатненных верзил. С напускным негодованием отогнали привязчивую шушваль и подхватили Маню с боков.

— Еще полезут, позовешь нас!

— Зеньки повыткнем, кто тебя тронет!

— Айда с нами, достояние народное!

Маня упрямилась, тянула к людной, освещенной танцплощадке.

— Не ломайся! — вскипел угрожающий возглас.

Парни повлекли Маню вглубь аллеи, где запущенный парк постепенно сливался с лесом. Меня вдруг словно хлыстом полоснула жалостливая, страшно знакомая мольба:

— Только не бейтесь! Не бейтесь!

— Носить будем кроха… на грудях, — звучал в ответ развязный хрип. — Эмблемой чистоты и невинности.

— Маня, Манюнька, Манюсенька! Да мы …

Гром оркестра глушил удаляющиеся голоса.

Давний, внезапно нахлынувший ужас пригвоздил меня к месту. Три тесно обнявшиеся тени таяли в густом мраке дальних кустов и деревьев.

Через неделю здесь же в парке мы едва не налетели на знакомую парочку: Зиночка и изрядно спавший с тела Жирпром неспешно фланировали по дорожке в том же направлении, куда уволокли Маню.

У Толика нижняя челюсть чуть не отпала. Мы рванули по кустам к забору и прямехонько в ДПР.

Зиночка гуляла бездумно в эти последние теплые ночи. Приходила измочаленная, распатланная, с соломинками в волосах. Мазала вонючим вазелином искусанные губы, смотрела невидящими глазами, безучастная ко всему, кроме канцелярского дивана. Его она и проминала, отсыпаясь до обеда.

Углубленная во что-то свое, сокровенное и важное, Зиночка устранилась от дел приемника. И на реку, и в редкие вылазки на торфоразработки, и на огород мы отправлялись самостоятельно, без взрослых. Зиночке было на все наплевать, словно внутри нее разлилась всезатопляющая сладость, и нужно насытиться, донежиться пока двадцать лет и лето милостиво, а там хоть трава не расти!

Жизнь вроде бы катила по раз и навсегда заведенному распорядку, но чувствовалось, что наш примитивный быт в чем-то разладился. Приемник как будто сам беспризорно плутал среди вольных лесов и полей. Во всем царили безразличие и равнодушие, мое возвращение едва заметили.

Родная группа приняла меня без насмешек и особого любопытства. Никто не требовал откровенности, не пытался дразнить. Слегка порасспросили и забыли и о моем существовании, и о моем побеге.

Привычно побрели дни, я растворился в их неспешном кружении. Пасмурным вечерком заноет, заболит душа о недоступном детдомовском рае и злосчастной доле, и снова все нипочем! Ожидание тлело глубоко скрытым, подземным горением, очень редко вырываясь наружу.

Узы ДПР стали необременительными. Молчаливая безучастность взрослых дарила нам слегка прикрытое формальностями и режимом, но в действительности бесконтрольное существование: обманчивую свободу зажатых в тиски бессрочной отсидки расконвоированных узников.

Мы старались взять от последних летних деньков все возможное. Как прирученные звери, вместе сходились в установленные часы к кормушке, а большую часть дня проводили вне дома. Если зимой снежное царство за окном давило своей неизменностью, вечностью, то сейчас бег времени был неуловим. Каждый дождливый день пугал не на шутку: не станет ли он той вехой, за которой кончается свобода и начинается новый виток отсидки?

Распутный настрой Зиночки растрепал, разобщил старшую группу. Она распалась на два стада: опытных аборигенов и малолетних новичков.

Новички держались вблизи приемника, купались у обжитого лежбища в мелкой заводи. Ребята поднаторели в ”собачьем” стиле плавания, девчонки загребали по ”бабьи”.

Старожилы стайками по два-три пацана расползались во всех направлениях, лишь бы долой с глаз воспитателей, лишь бы подальше от ДПР. Мы не только избавились от опеки взрослых, но и откололись от измельчавшего дпрэшного племени.

Мы с Толиком любили дикие прибрежные заросли, любили уплывать на другой берег в парной дух перегретых, упревших под солнцем камышей, где вечерами с заполошной страстью орали лягушки. Топали в приемник с охапками стеблей кувшинок на плечах. Чтобы их нарвать, приходилось долго барахтаться в реке среди густых водорослей, рискуя в них запутаться и утонуть.