Юрий Гаврилов - Записки комбата

Все сейчас начинается с Интернета. Как в сказке, не от куда, буквально из небытия, находятся друзья-товарищи детства, юности и зрелых лет. Друзья, с которыми съел не один пуд соли, следы которых, судьба-злодейка запутала так, что не мог их распутать десятилетиями, вдруг мгновенно, по одному клику кнопки, возникают на экране монитора. Чудеса, да и только.

«Однако, что самое страшное, — размышлял Сибирцев, — уходят они так же быстро и неожиданно. Так ушел Коля Чаплыгин. Так ушел Черный… Ведь собирался к нему в гости, да практически, уже был в пути, и в последний момент отложил поездку. Подумал, потом, чуть позже… А вот уже и ехать не надо… Не к кому. А он ведь ждал меня… Чувствую, что ждал. В последних разговорах по Скайпу был в нем какой-то надлом, какое-то неудовлетворение жизнью. Ведь казалось, жизнь удалась: подполковник, следователь-важняк, свой бизнес, дети в порядке. А надрыв был… Болел сильно: позвоночник и диабет. Может это, а может, отголоски первой чеченской. Срочно закрыл свой бизнес — почему? Не объяснял и не жаловался… И вот нет его. Нет Черного!.. Друга моего!.. И никогда не будет… А я так к нему и не съездил… Дурак я!..»

Ушла из жизни мама, любимая Полина Васильевна. На девяносто первом году. Последние семь лет они были вместе (Сергей перевез ее из Вытегры к себе). «Хоть под конец жизни пожила в благоустроенной квартире рядом с сыном и снохой. Наверное, она была довольна?» — успокаивал себя Сибирцев.

Последнее время она часто вспоминала младшего из своих братьев — Константина. Тот, далекой зимой тридцать седьмого года, ушел на лыжах из родной деревни Кондуши по льду Онежского и Ладожского озер, учиться в Ленинград, а это, без малого, полтысячи километров. Он поступил в Военно-Медицинскую академию, которую успешно закончил летом сорок первого. В июле Константин уже был на Северном фронте.

16 августа 1941 года Константин Лобышев пал смертью храбрых!

Тихонько насвистывая под нос какой-то не особенно веселый мотивчик, Сибирцев поднял обеими руками готовую полку, сначала подержал ее перед собою, примериваясь издали, потом подошел к стене и аккуратненько приложил. Не оборачиваясь, громко спросил:

— Ну, как?

— Правый краешек чуть выше, — отозвалась Юля.

— Так?

— Ага.

Держа изделие одной рукой, он наметил точки беглыми прикосновениями остро заточенного карандаша, поставил полку у стены и взялся за инструмент. Минут через десять полка красовалась на выбранном месте: светлое дерево, мастерски покрытое бесцветным лаком, места хватит для трех горшков с цветами, да еще по бокам два поместятся. И что характерно, все сделано собственными руками.

Отступив на середину комнаты, Сибирцев полюбовался своим произведением и, глядя на Юлю, не без законной гордости, вопросил:

— Есть мужик в доме?

— Временами, — ответила Юля с непроницаемым лицом.

— Я и смеситель поменял, — напомнил Сибирцев нарочито безучастным голосом. — И кафель приклеил намертво. И люстру укрепил. И много еще там… Есть мужик в доме?

— Сибирцев.

— Чего?

— К зеркалу подойди.

— А на кой?

— На себя посмотри. Можешь ты хоть раз послушаться без пререканий.

— Есть, товарищ боевая подруга, — пробурчал Сибирцев и подошел к зеркальной дверце шкафа.

Как и следовало ожидать, он не узрел ничего особо выдающегося. В зеркале отражался высокий упитанный мужик в семейных трусах и майке, что характерно, седой, но без малейших признаков лысины, да и насчет морщин не стоило пока особенно переживать.

— И что? — сказал он, пожимая плечами. — Не юный лейтенант, конечно, но, по-моему, вполне нормально. Бывает и печальнее, вон у соседа лысина на всю голову, а он на восемь годов моложе…

— Шестьдесят скоро, — покачала головой Юля.

— Ну да, — отозвался Сибирцев. — И чего страшного?

В пятьдесят пять — супермен опять…

— Сибирцев.

— А?

— Ну не придуривайся. Все прекрасно понимаешь.

Покосившись на нее, Сибирцев вздохнул украдкой. И в сотый раз подумал, что с супругой ему повезло несказанно: в жизни она не учиняла скандалов с перепалками. Так, самую малость…

Она хотела сказать, конечно, что в шестьдесят, согласно законам природы, хоть ты тресни, а нет былого проворства и гибкости в организме, в опорно-двигательном аппарате. Что и реакция уже не та, и все поизносилось.

— Ладно, давай отложим душещипательную беседу на потом, мне еще на балконе надо полки поправить.

Сибирцев вышел на балкон, уселся в низкое старенькое кресло, для пущей конспирации разложил на ящике инструменты: ножовку, стамеску, молоток и гвозди. Ухмыльнулся не без цинизма.

Привычным движение он протянул руку к ящику, нащупал сбоку шпенечек и повернул его вправо, а потом и нажал. Сам ящик делал… Открылся небольшой тайник, достаточно вместительный, чтобы туда влезла поллитровая фляжка коньяка в лежачем положении. Имелись там еще пара-тройка шоколадных конфет и несколько грецких орехов. Классический схрон, в общем, за много лет так и не обнаруженный Юлией Николаевной Сибирцевой — хотя у означенной гражданки на эти дела имелся особый нюх.

Набулькав в стопку граммов пятьдесят, Сибирцев немедленно переправил их в организм, откусив половину залежалой конфеты, поудобней устроился в низком кресле и прислушался к ощущениям. Ощущения были самые приятные: пронесшийся по глотке сверху вниз легонький ожог расплылся в брюхе приятным теплом.

Сибирцев отправил следом вторую полусоточку, закрыл тайник и устроился в расслабленной позе, глядя с третьего этажа на идущих по тротуарам людей. Было уютно, хорошо и покойно.

Временами Сибирцев завидовал молодым, от которых его отделяло лет тридцать-сорок. Не молодости завидовал, а уж тем более не мастерству. Тут другое. Ребятки не застали перестроечные времена. Грустно и противно вспоминать, что творилось со страной, когда горластые правозащитники требовали урезать армию до парадного полка… И самое страшное, что им рукоплескали толпы. Порой казалось, что страна окончательно рушится в какую-то яму, которой и названия нет.

Молодежь уже не знает, что чувствовали те, кто служил тогда… А может оно к лучшему? А то получится классическое старческое брюзжание: мол, мы в их годы… а они лиха не хлебали, похлебку шилом не наворачивали.

Сергей прошел в свою комнату и лег на диван лицом к стене. Он закрыл глаза и тут же подумал, что если бы он ушел от Юли, то, наверное, через какое-то время вернулся обратно, потому что нельзя надолго уйти от совести. Юля была не только его человек, она еще сама по себе была порядочным человеком. А порядочность — это совесть. А совесть — это Бог.

Юля не умела врать физически. Для нее соврать — все равно, что произнести фразу на каком-нибудь полинезийском языке, которого она не только не знала, но никогда не слышала. Она была воспитана таким образом, что главная ценность — семья. Нужно сохранять ее любой ценой. Кризис пройдет, а семья останется.