Сергей Кузнечихин - Где наша не пропадала

– Кто первым пойдет сдавать, тому пятерку поставлю.

Я поднимаю голову, чтобы на смельчака посмотреть… И затылком – об столешницу. Не сказать, что сильно, но громко. Держусь за темя и совершенно непроизвольно бормочу:

– Аккурат в горизонталь врезался.

Он засмеялся. А я-то, разумеется, помню про девицу, которая пять баллов за такую же горизонталь заработала. Хватаю зачетку и – к его столу. Смех его за приглашение принял, желаемое – за действительное. Сказку – за быль. Сон – за явь. Да так уверовал в этот сон, что без малейшего сомнения сую зачетку ему под нос и даже не присаживаюсь, зачем лишними разговорами время у занятого человека отнимать? Он то в зачетку посмотрит, то на меня. А я в недоумении. Я жду, когда обещанную пятерку выведет. А он почему-то спрашивает:

– Ты задачку решил?

– Нет, – говорю, – а зачем, я же горизонталь нашел.

– Ну ты и ухарь! – удивляется.

А я, к моему счастью, этого удивления понять не могу. Если бы понял, то завилял бы, как колесо на малой скорости, и все бы пропало. Но я, говорю же, уверовал в желаемое. Я сам его удивлению удивляюсь.

– Не ухарь я, – заверяю профессора, – вы же сами пятерку обещали.

– Кто тебе это сказал? – спрашивает.

А я ему: и вы, мол, говорили, и многие другие рассказывали. Вполголоса объясняю, словно больного успокаиваю.

И дошло. Посмотрел на меня внимательно, усмехнулся, раскрыл зачетку и написал: «отлично». А я забрал ее, повернулся и вышел, даже спасибо не сказал. В коридоре зачетку раскрыл – все верно, без обмана, да я, собственно, и не удивляюсь, уверен в своей правоте и торжестве справедливости. Других успокаиваю – не бойтесь, мол, дяденька добрый, пятерки, почти не спрашивая, за голую сообразительность ставит. Балагурю в радостном хмелю. Даже когда отличник наш вылетел после меня с пустой зачеткой, я все еще не отрезвел. Не повезло, думаю, парню, на экзаменах всякое бывает. Но потом еще один вылетел, и еще… и все с претензиями к Петухову. Тут-то меня и прострелило, что я действительно ухарь, да еще какой ухарь! Ох и лишенько мне стало, хоть топись. Но ведь не специально же. Не хотел я другим напакостить…

Следующий экзамен через три дня был, историю партии сдавали. Готовиться я, разумеется, не мог. Переживал. И, самое смешное, что снова чуть на дурачка не проскочил. Но бес попутал. Сам себя перехитрил. Вопросик попался простенький, про Гражданскую войну, а кто про нее не знает – Котовский, Махно, партизан Железняк, Олеко Дундич… «там вдали, за рекой засверкали штыки, голова обвязана, кровь на рукаве, уходили комсомольцы…» – это я и без подготовки мог. И отвечал не плешивому зануде-профессору, а помощнице его, добрейшей тетке. Травлю и чувствую, что ей нравится. Четыре балла, думаю, обеспечено. А то и пять! Отстрелялся по билету, а она дополнительный вопрос задает о Брестском мире. Это я тоже знаю, но отвечать не тороплюсь. Дело в том, что профессор не разрешал помощнице ставить выше четверки. Кто претендовал на отлично, должен был пересаживаться к нему на собеседование. Но я-то не претендовал. Она повторила вопрос. Я молчу. Она – второй вопрос, и снова, как назло, простой. А я опять не отвечаю. Вижу – лицо у нее поскучнело. Соображаю – пора кончать притворяться, зачем хорошего человека разочаровывать? Меняю тактику. Она спрашивает про левых эсеров, об их отношении к революции. Я счастливым голосом докладываю, что они были злостными противниками. Она плечами пожала и попросила объяснить – почему. А как объяснять? Не рассказывать же, как родного деда приняли за левого эсера и объявили врагом народа. Поэтому стараюсь домыслить: если враг народа – значит, против Советской власти, значит, за царский режим и так далее. Но домыслы мои расстроили добрую тетку еще сильнее.

– Так хорошо начинали, – говорит, – я уже хотела четверку ставить, а теперь придется еще раз встретиться.

Там аукнулось, а здесь откликнулось, дед из-за левых эсеров два срока оттянул, и я без стипендии остался. Вот ведь какая вредная партия.

Петуховы – люди пестрые, но одна общая черта в нашем расхристанном роду все-таки держится – мы не любим жаловаться на жизнь. Я, разумеется, не самый яркий листик на этом дереве, но в излишнюю скромность впадать не собираюсь. Короче, не стал говорить старикам про неприятности с левыми эсерами, внушил им, что все экзамены сдал и заработал стипендию. Однако желудок мой, как соловей, его баснями не накормишь. И устроился я ночным директором на стройбазу. Нет, не сторожем. Начальник прочитал мое заявление и почему-то не нашел ни одной ошибки, а, главное, завитушки на росписи моей очень ему понравились, и он решил, что человеку с таким красивым автографом можно доверить должность диспетчера.

Принимал ночные грузы, сдавал под охрану сторожихи Романовны и заполнял всякие там накладные, а за это получал семьдесят два целковых. Можно даже сказать, что я все-таки поскромничал, когда врал старикам про стипендию – зарплата перекрывала не только повышенную, но и Ленинскую. А работенка – не бей лежачего Кстати, почему лежачих надо бить – до сих пор не понимаю, но это к делу не относится, короче, непыльная работенка и непотная.

Месяц отдиректорствовал, и наступило Восьмое марта – любимый день мужчин и двойной тариф для тех, кто в море и на зимовках. Я принес «огнетушитель» портвейна, Романовна – закусить. Сидим выпиваем за здоровье женщин вообще и Романовны, в частности, она это очень даже заслужила. Всю молодость партизанила в белорусских лесах, потеряла там двух мужей и собственноручно застрелила одного полицая. Полицаев она не любила, но еще сильнее не любила бухгалтеров, не могла простить, что с нее, заслуженной партизанки, высчитывали за бездетность. Если бы эти клуши из бухгалтерии поморозили бы свои задницы в землянках, даже не две зимы, а хотя бы неделю, тогда бы подумали, у кого и за что надо высчитывать. Налили по второй. Гость на пороге – дядя Коля, муж Романовны. Глянул на стол, и строгость на лицо надвинулась.

– Маловато, матка, одной-то на троих, или как ты думаешь? – спрашивает и вроде как размышляет, стоит к нам заходить или нет.

Романовна без лишних слов плюшку накинула и – в лавку.

Он дверь за бабкой прикрыл и говорит:

– Ученая она у меня. Но учил. Долго, паря, учил.

Я полагал, что он сразу же за стакан схватится, а он, как будто и не было ничего на столе, для начала фуфайку снял, потом дровишек в печку подкинул, пачку «Прибоя» достал, мне предложил. Я в ту пору еще не баловался, отказался. Он на корточки перед печкой присел, головешку достал, прикурил от нее, окурок тоже в топку выбросил, чтобы добро не пропадало. И только после этого на бутылку кивнул – наливай, мол. Подсаживался к стакану долго, степенность соблюдал, а маханул одним глотком, да так быстро, что я даже здоровья ветерану пожелать не успел. Хотя этого добра ему хватало, пусть и немцы зарились на его здоровьишко, и наши пытались поубавить – мужику все нипочем. Даром что пенсионер, а любому молодому фору даст. Выпил, закурил и начал рассказывать, как бабку свою воспитывал.