Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет [litres]

Она цела. Она моя. Наша.

Она есть и будет.

Наутро Слава Кпсс ушел на волю.

Сто тридцать пять лиц – кроме тех, чья очередь была спать, – просветлели, когда он шел к двери. Множество печальных глаз проводили сутулую фигуру человека, покидающего тюрьму для новой жизни по ту сторону решетки.

Иконки и образа Слава подарил мне. Одеяло отдал в Общее.

– Правую руку давай!

Я присел на пороге фургона и с сожалением выдернул ладонь из кармана. Жестокий январский мороз немедленно схватил меня за пальцы.

То же самое сделал конвоир. На запястье щелкнул обжигающий ледяной металл.

Машина подъехала совсем близко к крыльцу. Путь от автозэка до двери суда – одна, максимум две секунды. Справа и слева, перекрывая пути возможного бегства, переминались с ноги на ногу четыре автоматчика в масках. На черной ткани возле ртов – белесые пятна изморози.

Фургон окружила толпа. Посмотреть на арестованного сановника и его подручных пришли несколько десятков людей. Жены, матери. Друзья. Родственники. Еще – репортеры и газетчики. Процесс над бандой казнокрадов вызвал большой резонанс в обществе. Все-таки министра, хотя бы и провинциального, судят за уголовное преступление не каждый день. Толпа выкрикивала в адрес только что доставленных подсудимых слова поддержки. Когда появился министр, шум достиг такого градуса, что с веток окрестных деревьев снялись несколько потревоженных ворон. Они закружили меж домами, над серой коробкой тюремного грузовика, над редкими в этот полуденный зимний час прохожими.

Я шел вторым – вслед за министром. Как и он, я успел на миг замереть на самом краю люка и с высоты фургона осмотреться по сторонам.

– ПАПА!!!

Мгновенно угадав, откуда именно донесся звонкий детский выкрик, я повернул голову и увидел крошечную фигурку в ярком комбинезоне. Взгляд широко раскрытых детских глаз проник прямо в центр сознания.

Красные щеки. Толстый шарф под крошечным подбородком.

Жена держала сына за руку.

Мои стояли поодаль от шумных единомышленников министра, зато выше всех: забрались на сугроб.

Две недели назад моему сыну исполнилось три года. Я схватил ртом ледяной воздух.

– Пошел, пошел!

Прыжок вниз. Сладковатый запах выхлопных газов защекотал ноздри. Полтора торопливых шага – и я внутри, в тех помещениях, куда вольный человек просто так не попадет. И не дай бог ему попасть.

Итак, сегодня важный день. Начнется суд. Я познакомлюсь с членами своей банды. И с судьей.

Но это не главное. Я увидел свою семью, они в порядке, они пришли поддержать меня – вот событие! Сын – в новенькой зимней одежде. Щекастый, крепкий покемон. Жена – тоже не в обносках. Шуба, яркий платок. Лайковые перчатки. Мои – не голодают. У них все хорошо. Они держатся, они любят меня.

А ведь могло быть и по-другому! Так называемая невеста моего друга Джонни устала ждать уже через полгода. У других приятелей – жены работали на двух работах, за копейки, вынужденные содержать не только себя и детей, но и отдыхающих за решеткой супругов…

«Конвоирка» Кузьминского межмуниципального суда до мелочей напоминала переодевальню лефортовской бани. Столь же тесная – два на два с половиной метра. Такая же стальная белая дверь. Круглая дыра глазка снаружи закрыта особой заслонкой. У дальней стены – деревянный помост. Пенитенциарные интерьеры просты и дешевы.

Впрочем, тут есть все, что нужно. Можно даже прилечь. Почти тепло. Сухо. Тихо.

– Курить запрещено! Сигареты, спички – сдать! Получите на выходе. Шнурки – тоже.

– Как же я без шнурков?

– Как все!

Только сейчас я понял, почему обувь многих соседей по автозэку держалась на ногах посредством коротких, скрученных в жгутики кусков тряпки. Такие шнурки – десятисантиметровые обрезки – не изымались, тогда как свои, настоящие, мне пришлось выдернуть из дыр и отдать дежурному охраннику.

– Старшой, выведи в туалет.

– Через час.

– А пораньше – никак?

– Не разговаривать!

– Старшой, сил нет терпеть! Выведи!

– Я сказал – без разговоров!

Ничего, решил я. Потерплю сколько надо. Хуже – другое. Утром, на «сборке», в плотной толпе из ста пятидесяти человек я в своих фуфайках, свитерах и подштанниках, основательно вспотел. За последующие два часа, проведенные в утробе фургона, влажное белье остыло. Вместо того чтобы согревать, оно заставило меня всю дорогу сотрясаться в жесточайшем ознобе. Тюремный транспорт отапливается экономным методом чукотской яранги или московского метрополитена, то есть – теплом человеческих тел.

В боксе сильно пахло свежей краской. Железную входную дверь подновили, очевидно, не более трех-четырех дней назад. Но сейчас ее металлическую плоскость опять сплошным слоем покрывали многочисленные образчики арестантских наскальных росписей. Всякий тюремный сиделец в глубине души – великий преступник, жаждущий славы. Он готов зафиксировать свою историю, сжатую в несколько слов, на любой ровной поверхности.

«Гриша Сызрань. Три года общего. Скоро домой!» «Рашид Туркмен. Семь с половиной лет. Да поможет мне Аллах!» «Петруха Питерский. Полгода за косяк. Послезавтра – воля. Держитесь, бродяги!» «Надюха. Четыре строгого за кражу!» Еще чаще встречались фамилии судей, сопровождаемые разнообразнейшими бранными эпитетами.

Наконец – чуть в стороне от основной группы изречений – увиделось знакомое, давно выученное наизусть, сотни раз прочитанное на стенах и дверях камер, «сборок», «стаканов», «трамваев», «конвоирок» и прочих казематов, везде, где арестанта хоть на миг оставляют наедине с его мыслями:

БУДЬ ПРОКЛЯТ ТОТ ОТ ВЕКА И ДО ВЕКА,

КТО ЗАХОТЕЛ ТЮРЬМОЙ ИСПРАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА!

Не оставить ли автограф и мне? Обозначиться среди прочих жертв системы несколькими главными словами? Не из тщеславия, а для умственного озорства? Почему нет? Но тогда – что нацарапать, какую именно фразу, какое откровение преподнести? Какова будет моя телеграмма из сердца?

Может быть, это:

ОТСИДЕЛ ЗА ДВОИХ. АНДРЮХА-НУВОРИШ.

Нет, мелко. Взять на себя чужую вину – это не подвиг. Это нормально. Как говорится, на моем месте так поступил бы каждый. Я поскреб грязными ногтями небритую шею. Может, и не каждый.

Лучше такое:

МОЯ СВОБОДА – ЧАСТЬ МЕНЯ.

И опять плохо, решил я. Не надо пафоса! Хватит этих интеллектуальных фрикций, этих высокопарных лозунгов; с меня достаточно многозначительных плакатиков, неизвестно зачем развешиваемых на стенах сознания, заслоняющих сверкающий горизонт. Тюрьма – тоже часть меня. Тюрьма, свобода, богатство, бедность – ложные бренды, обманки, вкусные червячки на острых крючках. Аверс и реверс одной монеты.

Вздохнув и на миг запечалившись над разрушенными иллюзиями молодости, я неожиданно понял, какова будет моя запись. Знаю, знаю! Я знаю, что напишу на двери своей клетки! В ожидании суда над собой! Перед началом наказания безнаказанного! Есть слова – самые главные, простые и точные, короткие, всем понятные, веские, легко запоминающиеся! Есть!