Андрей Рубанов - Жестко и угрюмо

Фотограф Элин Хойланд

(Elin Hoyland)

Семен Макаров был опытный кинематографист.

Прежде чем попасть в волшебный мир кино, Семен много лет занимался музыкой и фотографией, а кроме того — писал газетные статьи, продавал сигареты вагонами, сочинял недурную прозу в стиле Андрея Белого, производил водку в Северной Осетии, ставил любительские спектакли в Таганроге, обналичивал и отмывал деньги в Москве, а также владел единственным и, по слухам, сверхпопулярным киоском «Куры-гриль» в Элисте, Республика Калмыкия.

Я не был столь многогранен.

В детстве я хотел быть Федором Достоевским, в юности — Джорджем Соросом, за что и пострадал.

Но с друзьями мне везло, а с Семеном повезло особенно. Мы познакомились в общежитии студентов МГУ на просмотре фильма Алана Паркера «Стена», а спустя неделю уже создали совместный бизнес по выколачиванию карточных долгов. Потом были и другие затеи, столь же респектабельные.

Мы много сотрудничали и хорошо зарабатывали. Нас смогла разлучить только Генеральная прокуратура Российской Федерации.

Я попал в «Матросскую Тишину», но Семен не расстроился — и, пользуясь случаем, поступил в Институт кино.

Когда спустя три года меня выпустили из следственного изолятора, Семен уже был опытным кинематографистом.

Ни один из его многочисленных сценариев не добрался до большого экрана. Институтские педагоги раздражали Семена — с его точки зрения, они ничего не знали о жизни. Истории, которые сам Семен считал изящными, воздушными комедиями, полными любви и радости, педагоги принимали за кровавые депрессивные триллеры. Когда лучший и самый легкий сюжет — о том, как сам Семен пять дней просидел в плену у черкесов, привязанный прорезиненными прыгалками к батарее центрального отопления, справляя нужду в бутылку из-под шампанского, — был забракован педагогом по мастерству, Семен забросил учебу, решив, что его идеи опережают время.

Следующие несколько лет дались нам обоим тяжело, но мы держались друг за друга. Я добывал хлеб прорабом на стройке; Семен учредил таксопарк в Новороссийске. Дважды женился и развелся.

Все шло нормально. Наши дети не голодали.

В какой-то момент, окончательно возненавидев сварочные и кровельные работы, я вспомнил детство и стал ночами писать роман о русской тюрьме. Однажды выяснилось, что роман готов, — и мне удалось опубликовать его.

Книга имела успех. Тираж был распродан, критики выдали честный и мощный аплодисмент. Три или четыре журнала напечатали мой портрет. Испитой и угрюмый, я выглядел отвратительно; однако Семен был счастлив. Он звонил дважды в день, помогал советами и сопереживал. Он имел редчайший среди людей искусства дар: радоваться удаче товарища.

Несколько недель я был почти знаменит, моя книга почти попала в топы и почти получила престижную премию.

И вот, в самом апогее эйфории, прозвучал телефонный звонок.

Сверхмодный кинорежиссер Ржанский желал купить права на экранизацию моего романа.

Я позвонил Семену, он примчался, оставив свой таксопарк, и обнял меня: загорелый, угловатый, пропахший жареной рыбой. Мы немедленно напились. Жена пыталась пресечь, но Семен сказал: «Твоего мужа экранизируют», — и нам позволили продолжать.

Ржанский, сам Ржанский захотел меня — не какой-нибудь ремесленник, не лабух дешевый, не посредственный производитель косноязычных сериалов, а легендарный и скандальный Илья Ржанский, сумасшедший питерский гений, создатель фильма «Пять», в котором голые старухи обливают друг друга красным вином и поют красивые срамные песни, а потом все кончается плохо, но впечатление остается хорошее.

Моя звезда явно восходила. Иметь дело со Ржанским было престижно.

Стали обдумывать план.

Надо было знать нас, хитроумных растиньяков, мы были слишком умные и слишком битые, мы понимали — каждый шанс может быть последним, каждая фраза единственного разговора может стать ключевой. Просто сунуть руку, познакомиться и взять деньги — мало; надо вызвать интерес, надо изумить, ошарашить, заинтриговать.

Деньги предлагались маленькие, смехотворные.

— Имей в виду, — говорил Семен, втыкая указательный палец в мою грудь. — Он обязательно спросит, есть ли у тебя что-нибудь еще. И ты скажешь, что есть.

— Но у меня ничего нет.

— Ни у кого никогда ничего нет, — ответил Семен. — Но надо сказать, что есть. Тем более, что у тебя — есть. Ты же будешь продолжать?

— Не уверен. Я, пожалуй, сосредоточусь на капитальном строительстве. На литературные гонорары жить нельзя.

— Учись! — вскричал возбужденный Семен. — Учись, и научишься! Скажешь ему, что всего навалом. Море сюжетов. Куча идей. Абсолютный фрэш! Персонажи! Язык! Фабулы! Все, что хочешь!

— А я что, должен сразу с ним — на «ты»?..

— Сообразишь на месте.

Я испугался.

— Сообразишь? А ты со мной не пойдешь разве?

— Нежелательно. Лучше выступить соло. Когда люди приходят вдвоем — впечатление размывается.

— Я без тебя не пойду, — сказал я. — Мне страшно.

— Сколько раз ты был на допросе?

— Пятьдесят раз.

— Прокуратуры не боишься, а кино боишься.

— Да. Боюсь. А вдруг все срастется? А вдруг он снимет хорошее кино? У меня крыша поедет.

— В кино у всех крыша едет, — сказал Семен. — Ты его фильм смотрел?

— Пытался. — И что ты понял?

— Он хочет быть крутым. Острым, ярким. Преступным.

— Вот! Вот! Вы нашли друг друга! Вы договоритесь. Вы сделаете бешеную картину. Главное, чтоб она была зрительская. Внятная. Тарковский был хорош, но его идеи убил русский прокатный кинематограф! Никакой тарковщины! Никакого искусства из головы! Только отсюда! — Семен ударил себя в ключицу. — Из сердца, из нервов!

— Мне показалось, этот Ржанский… как раз из головы работает…

— Работал, — поправил Семен. — Пока тебя не нашел. Теперь вы сделаете настоящее кино. Из позвоночного столба. Из собственной природы. Убеди его в этом. Зарази.

— Тогда, — сказал я, — ты пойдешь со мной. — Как скажешь, — ответил друг. — Я тебя люблю. Я не оставлю тебя ни в горе, ни в радости.

Ах, как была тогда нам нужна эта победа.

Ах, как вовремя нас посетила эта благодать.

Пьяные, счастливые, дурные, плохо подстриженные, мы стояли на балконе, мы смотрели в желтые окна, мы вдыхали кислый воздух большого города. Мы хохотали.

Мы знали все про все. Нам сравнялось по тридцать пять. Мы были богатыми и бедными, преданными и проданными, битыми и клятыми, женатыми и разведенными, спившимися и завязавшими, арестованными и освобожденными, вонючими и благоуханными. Олигархи доверяли нам миллиарды, а собственные жены боялись доверить собственных детей. Мы понятия не имели о том, кто мы такие. Мир пытался, но не мог нас идентифицировать. Мерзавцы — или герои? Авантюристы — или подвижники? И вот одному из нас удалось положить на бумагу наши рефлексии, нашу ярость и любовь.