Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет [litres]

Большой милицейский папа бросил на меня недоуменный взгляд и прошел мимо, даже не замедлив шага. Он ступал мягко и твердо, сильно сутулился, как очень пожилой человек, но ноги переставлял необычайно бодро и даже слегка подпрыгивал при ходьбе, передергивая при этом половинками костистого зада.

Я проводил его глазами, пока он не скрылся за поворотом коридора, и подумал, что давным-давно уже не чувствовал себя так глупо. Я был ко всему готов. Я напряженно размышлял четыре недели. Я все предусмотрел. Я гениально предвидел мельчайшие нюансы. Каждый вечер перед моими глазами ясно вставала одна и та же картина: генерал Зуев, в своем генеральском кабинете, сидит, курит, хитро щурится, пьет чай из стакана в серебряном подстаканнике – и ждет, когда подследственный Рубанов сам попросится на допрос.

Теперь оказалось, что генерал забыл о подследственном. Совсем.

Не в силах совладать с собой, я поставил локти на колени, опустил лицо в ладони и завыл – незаметно, беззвучно, одним нутром; только сухая гортань исторгла длинный скрипящий выдох. Зуев не узнал меня! Третью неделю я репетирую свой диалог с седым милицейским паханом, а он – забыл о моем существовании! Я продумывал каждую мелочь, выбирал нужные слова и интонации, и вот я вижу его, свой объект для атаки, – а он меня даже не вспомнил.

Помимо своей воли я рассмеялся вслух.

– Ты чего? – с подозрением спросил меня легковооруженный.

– Ничего, – ответил я. – Нервишки шалят…

Глупец, приговорил я себя. Наивный, самонадеянный глупец! Ты давно забыт, ты неинтересен генералу. Возможно, и никогда не был особенно интересен! Для него ты всего лишь один из сотен! Прошло четыре недели, генерал давно озабочен новыми ДЕЛАМИ. Поймал, возможно, десяток других крупных преступников, и не один десяток! А про тебя он забыл и думать! Выбросил из головы! У них тут конвейер! Одних ищут, других ловят, третьим шьют ДЕЛА – всех негодяев и не упомнишь! Показания дал? Иди в камеру; следующий! И все негодяи как один – можно не сомневаться! – в обмен на свою свободу мечтают уплатить по таксе! Как и о чем ты будешь говорить с милицейским начальником, если у него в глазах рябит от нечистоплотных миллионеров?

Страна большая. Народу много. Одни хотят делать бизнес, другие – воровать из казны. За всеми надо уследить, проконтролировать, при случае одернуть, а иных – примерно наказать.

На каждого отдельного банкира у этих людей в серых пиджаках, при красных папках и вышедших из моды галстуках явно не хватало времени.

За решеткой, на воле, был прозрачный теплый сентябрь.

Здесь, внутри, он ощущался только краями сознания – как хрупкая эманация неясных печалей. Так приходит в человеческие души ожидание смерти, а в природу – предчувствие зимы.

Сегодня меня выпустят, подумал я, вдыхая тонкие запахи увядающего лета через щель в зарешеченном окне. Ухватившись за верхний край массивной стальной фрамуги, я подтянулся на руках, упер ноги в нижние углы оконного отверстия – и теперь мой нос улавливал самые слабые и далекие ароматы.

Вот сырое белье – на балкон соседнего дома вынесли и развесили для просушки какие-нибудь простыни.

Вот вкусный дым. Жгут листья.

Вот машинное масло. Вот кошачья моча. Я страдаю врожденной аллергией на шерсть животных. Чувствую их издалека. Присутствие кошек и собак в окружающем пространстве никогда не остается для меня секретом.

Вот парфюмерия.

Обувной крем.

А вот, безусловно, водка, распиваемая на свежем воздухе, на лавочке, где-то совсем рядом, в Лефортовском парке…

Завтра все это вернется ко мне. Осталось потерпеть совсем немного.

Утро последнего дня было встречено мною в приподнятом состоянии духа, почти как праздник. Вдвигаясь массой прозрачного, бело-желтого света в окно, ко мне приближался один из самых важных моментов моей двадцатисемилетней жизни. На кону стояли огромные деньги и человеческие судьбы. Именно так! На кону стояли семьи – матери, жены и дети; а также бизнес, пожравший три года изматывающего труда. На кону стояло все, ради чего я жил.

Выкрутив до отказа кран, я долго умывался, бросая воду на плечи и грудь. Тщательно вытерся двумя полотенцами: тело осушил казенным (собственность тюрьмы) куском жесткой бумазейки, а лицо – мягкой махровой тканью. Ее прислала жена. Далее приступил к бритью. Нагрел кипятильником воду и распарил ею твердую кожу щек, намылил их и медленно, в три приема, выскоблил. Снова умыл физиономию – ее саднило, пощипывало в местах порезов, и в одном месте на горле даже выступила розовая кровь, но это только сообщило дополнительный суровый шарм ситуации. Впрыгнув в новые трусы, я понял, что готов.

Пол оказался забрызган водой. Стоит ли убирать свою камеру в день выхода из нее?

– Естественно, – пробормотал я.

В такой важный момент вокруг меня все будет чисто и красиво. И сам я, хладнокровный, твердый и улыбчивый, достойно встречу любой удар судьбы…

Тут же мне пришлось сурово одернуть сидящего внутри пафосного дурака Андрюху, безрассудного инфантила, любителя лозунгов. Схватив тряпку, я рьяно восстановил порядок.

Не болтай, Андрюха! Занимайся делом.

Разодрав на полосы одну из старых маек, я вымыл с мылом и казенную посуду, и саму железную ладонь умывальника. Изготовив кипяток, ошпарил все. Вроде как продезинфицировал. Завтра сюда заселят нового человека, и он будет удивлен. До меня здесь жил хороший человек, подумает новосел, и приободрится.

Затем я передвинулся к стенам. Пыхтя от усердия, энергично меняя грязные кусочки ткани на чистые, бегая от крана с водой в углы, залезая под стальные плоскости трех кроватей, я вполне успокоился. Процесс увлек. Грязь нашлась в самых неожиданных местах. Вся она подлежала ликвидации. После себя я оставлю в этом месте сверкающую чистоту, словно в операционном зале или на кухне миллионера.

– Фамилия?

– Рубанов, – ответил я, вычищая пыль из углов подоконника.

– На вызов!

Странно, подумал я. Должна быть другая фраза. «С вещами!» – так она звучит, если верить книгам Солженицына. С вещами! Бери все свое имущество и будь готов покинуть камеру! Но мне не сообщили про вещи. Значит, что-то не так. Меня не выпустят сегодня? Сейчас следователь объявит мне об этом и прикажет вернуть обратно? Что же – очень скоро я все узнаю.

На пороге я обернулся. Бог знает, когда еще доведется побывать в камере легендарной Лефортовской тюрьмы! Но тут же признался себе, внимательно оглядев свое обиталище, что каземат – самое неромантичное место на белом свете. На глаз, на цвет, на запах это была самая обыкновенная тюрьма. Место, впитавшее в себя смертельный страх сотен людей. Разящее энергетикой страдания. Я испытал мгновенное отвращение, сначала к тюрьме, а потом к себе, попавшему в неприятности по глупой молодой дури, – заложил руки за спину и двинулся прочь.