Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет [litres]

В это серое, совершенно бессолнечное весеннее утро я – ранее судимый, безработный, безденежный – захотел ощутить себя европейцем и покатил в начале восьмого прямо в центр. Одновременно со мной зашевелились и задвигались еще десять миллионов больших и маленьких существ, официально проживающих в столице, а также несколько миллионов приезжих, гастарбайтеров, незаконных иммигрантов, лиц без регистрации и туристов.

Десятки тысяч грузовиков въехали из прилегающих областей. Тысячи автобусов и сотни электропоездов привезли оттуда же дешевую рабочую силу. Город проснулся; колесо закрутилось.

Я поехал прямо в центр, в самую мясорубку. В конце концов, это мой город, почему я должен идти вокруг, если есть короткий путь по прямой?

– Хочу быть европейцем! – пробормотал я. – Хочу быть европейцем!

К разговору с кредитором я подготовился. Надел свой лучший костюм. В нем двадцать дней назад я ездил на последнюю встречу со своим бывшим боссом Михаилом. Сейчас пиджачная пара цвета смеси песочного и салатового опять пригодилась.

Как всегда, воспоминания о бывшем друге отозвались болью, глухой досадой. Бедный Михаил, несчастный Миша Мороз! Что он теперь будет делать? Он сам всё испортил. Конечно, я не поверил его рассказам о потерянном миллионе. Миллион наверняка цел. Припрятан. Рассован по тайникам. Только какой в этом прок? Есть голливудские боевики – не самые высокобюджетные, – где финальная сцена изображает упоительное исчезновение главного героя с чемоданом наличных долларов. Герой – отрицательный, но чертовски обаятельный – подхватывает правой рукой чемодан, левой непременную блондинку и исчезает… Куда? В какую жизнь? Чем займется? На что потратит крупную сумму, обозначаемую смачным, жирным словом?

Ходи и оглядывайся, дорогой Михаил. Сиди тихо и не высовывайся. Трать понемногу краденое. Никогда тебе не сколотить второго миллиона. Не подняться выше. Прошлое будет висеть на твоих ногах пудовыми гирями. Ты предал и продал сначала одного, потом еще нескольких; теперь – живи, дыши, расходуй капиталец. Жалкий беглец, отягощенный неврозами. Ты думаешь, миллион заменит тебе любовь и покой? Сомневаюсь. Прятать, перепрятывать, бояться, вздрагивать, считать и пересчитывать, трястись – вот твое будущее, дорогой бывший друг.

Сочиняя в уме такой монолог, я вышел из дома. Нырнул с разбега в бесцветное, трудное начало мутной московской пятницы. Устроился поудобнее в пропахшем табаком салоне своей ржавой, но резвой тележки. Запустил после некоторых усилий силовой агрегат – и отправился в путь.

Моя машина, произведенная на берегах азиатской реки Волги, совершенно не терпела нарядной одежды. Как только я, ее хозяин, отправлялся в поездку, облаченный в светлые брюки, она немедленно ломалась; пустячно, по мелочи, капризничала – исключительно затем, чтобы я посреди грязной, ревущей улицы остановил ее, открыл капот и дернул какой-нибудь провод или шланг, пачкая колени и локти. Погладил по холке. Наоборот: если я осквернял себя заношенными мятыми джинсами и затрапезными футболками, дура моя функционировала идеально. Фары сверкали, мотор давал тягу, и даже мелкие дефекты, вроде заклинившей дверной ручки, неожиданно исправлялись сами собой.

Сегодня, отправляясь в путь, я не имел права задержаться, и мне пришлось обмануть железку. Рубаху и костюм, поместив их в чехол, я уложил на заднее сиденье, решив, что переоденусь по приезде на место. А за рычаги управления сел, будучи одет в чрезвычайно демократичные спортивные портки с оттянутой на коленях тканью. Не заметив хитрости, самобеглая коляска бодро приняла с места и пронесла меня почти без задержек до самого Садового кольца, в первые приделы центра. Здесь я, как все, вынужден был подчиниться законам жесткого трафика: терпеливо ждал, полз по два-три метра вперед, иногда вежливо пропуская соседа, а в других случаях – грубо подрезая носы.

Новый, только что начавшийся столичный день был тусклый, душный; грязная вата низких облаков наматывалась на шпили сталинских высоток. Горячий воздух дрожал и переливался над асфальтом, над стальными, алюминиевыми, пластмассовыми телами тысяч машин – красных и синих, дорогих и дешевых, ультрасовременных и давно устаревших. Их обладатели – все – мечтали попасть в центр.

Для меня утро началось еще и с гнусного, сосущего душу и желудок похмелья. Физические его последствия я устранил сразу после пробуждения. Контрастный душ и две чашки кофе с аспирином быстро сняли головную боль и тошноту. Но психику обмануть не так просто. Вечерняя бутылочка джина подарила мне два часа эйфории. Теперь же качели пошли в обратную сторону; как только яд прекратил свое действие, наступила депрессия.

Пока я, покрытый гусиной кожей, стоял под ледяными струями воды, жевал таблетки, чистил обувь, гладил рубаху и заводил машину – я не замечал изжоги нервов, или же она только оформлялась внутри меня. Но после получаса утомительной, рывками, езды, уже недалеко от Кремля, на полностью забитой набережной перед Каменным мостом я почувствовал, что дрожу от злости.

Вдруг напряжение стало невыносимым, и я громко выругался. Выкрикнул во весь голос. Люди из соседних авто посмотрели на меня с недоумением. Особенно – катящаяся со мной «борт в борт» юная, необычайно свежая девочка в японском седане верхней ценовой группы. То есть и девочка – верхней ценовой группы, и машина. Откинув платиновую прядь, обнажившую загорелое ушко, обладательница ультрамодного авто (то ли самочка-содержаночка, то ли любимая доча пошедшего в гору папы; возможно, и то и другое в одном флаконе) удивленно округлила глазки, подняла вверх идеально выщипанные бровки и дернула миниатюрным плечиком, не понимая, что так взбесило соседа по полосе движения, вот этого, с опухшей мордой и ранними морщинами на низком лбу.

Мне стало стыдно. Я поднял затемненное стекло и поспешно закурил. «Ты – неудачник, – скорбно заявил я самому себе. – Ты снова на самом дне. У тебя нет ни здоровья, ни работы. Сейчас ты едешь туда, где от тебя потребуют вернуть должок. А денег нет. Ты – никто. Ранее судимый говнюк. Жалкий неврастеник. Взгляни вокруг – рядом с тобой плавно катятся уверенные в себе, чисто одетые люди. На их лицах азиатское спокойствие. Их жизнь налажена. Кондиционированная прохлада ласкает их тела. Это обитатели центра. А ты, неустроенный глупец, – что ищешь среди них? Ты здесь чужой и навсегда таким останешься. Ты слишком напряженный и тощий. Здесь ты не смотришься. Тебя все равно не возьмут сюда, в царство уравновешенных. В крайнем случае – используют и выбросят вон. Так уже произошло один раз; и опять ты лезешь, суешься, учишь себя пихать локтями ближнего!»