Елена Колина - Я не ангел [litres]

Но почему Эмма больше не написала? Думаю, дело было так: Беата сказала ей, что сообщила мне о гибели Глеба, и Эмма ждала, что я примчусь, помогу… Она решила, что я не откликнулся, испугался, не пожелал взять на себя ответственность. Эмма, она же гордая… Не захотела напоминать о себе, вынуждать меня помогать. …О господи, какой стыд, ведь все это время моя сестра думала, что я пропал, чтобы не помогать ей!.. А Беата просто не отправила письмо!.. Я должен был настаивать – звонить, добиваться ответа, а вместо этого я сидел и лелеял свои комплексы! Из-за меня, из-за моих комплексов Эмма нуждалась, мой отец умер в нищете… Не из-за небрежности Беаты, а из-за меня!

– Да что ты так разволновался, все выжили, и она как-нибудь выжила… – сказала Беата, и я почувствовал большую благодарность за то, что она понимает меня и успокаивает. Я ведь к этому не привык. Я привык, что меня обвиняют.

– Како-ой ты… Ты такой американский, такой худой, такой красивый… ты очень красивый, – повторяла Беата. Мне показалось, что она не шутила. И тут со мной произошло то, что называется дежавю, когда что-то неопределенное – слово, звук, запах – внезапно вызывает к жизни тех нас, которыми мы были когда-то. Со мной это иногда происходит во сне: во сне я опять чувствую себя «гасиэбуло», меня кормит Нино бэбо, я не хочу есть, но послушно ем от любви к ней.

А сейчас, рядом с Беатой, это случилось наяву, я почувствовал то же, что семнадцать лет назад: рядом с ней – жизнь.

…Мы с Беатой обменялись номерами телефонов, хотя нам незачем звонить друг другу, она поцеловала меня, и я со своими малосольными огурцами отправился в университет.

Зачем лететь в Петербург, – просить прощения, объясняться?.. Я и не собирался. Но что, если Эмме нужна помощь? Беата сказала, она вела себя как сумасшедшая. Что, если она так и не пришла в себя? Воображение рисовало мне Эмму, бродящую в халате по сумасшедшему дому… Я почему-то был уверен – Эмма не сошла с ума, но она может быть несчастна, одинока, больна. Узнать, что Эмма прописана все там же, на Фонтанке, было нетрудно.

Аэропорт – такси – набережная Фонтанки – у таксиста нет сдачи со ста долларов – дом – двор – подъезд – лифт – пятый этаж – пять минут размышлений у входной двери «я навязываюсь, я ей не нужен» – звонок.

Дверь долго не открывали, я уже хотел уйти, и когда Эмма наконец-то открыла – она была в халате, с заспанным лицом, – вдруг сообразил: сейчас раннее утро, ну какой же я идиот, тоже мне Санта-Клаус, через семнадцать лет приперся без предупреждения в восемь утра!..

– О господи, это ты?.. – сказала Эмма. Как в кино.

Может ли быть, что это Эмма? Вот странность, Беату в Katz’s Deli я узнал в ту же секунду, а вот разглядеть в Эмме ту прежнюю светлую девочку не мог даже в ее собственной квартире. Эмма, слава богу, не выглядела сумасшедшей. Обычная, потрепанная жизнью женщина… Если мне пятьдесят четыре, то ей должно быть сорок семь, и она не кажется моложе. Но дело было не в возрасте, не в морщинах и не в утренней небрежности. В отличие от Беаты, у нее был другой взгляд, не тот, что в юности. Другой взгляд – другой человек.

«Папа умер через год после Глеба», – сказала Эмма, и я глупо пробормотал: «Прости, я не знал», как будто я откуда-то мог знать или если бы знал, то смог что-то сделать… Ну, какой смысл ни вкладывай в мое бормотание, все будет глупо.

В прихожей и на кухне за прошедшую целую жизнь, кажется, не появилось ни одного нового предмета, кроме коробок. Кухня, как и прихожая и коридор, была заставлена коробками, а кроме этого все было в точности так же, как двадцать семь лет назад: у Эммы, конечно, не было возможности покупать новые вещи.

И все остальное было в точности, как двадцать семь лет назад: смущение, замешательство, горестная мысль «зачем я приехал, я не нужен», только тогда это было с отцом, а теперь с Эммой.

Но нам не пришлось сидеть друг напротив друга с неловким чувством: мы чужие, но нужно притворяться, что не чужие. Эмма не хотела притворяться. Она меня принимала, не более того, и я уже собрался сказать, что мне пора, как в прихожей раздался шорох, затем что-то упало, и я услышал: «Вот черт, когда это кончится!». Я помнил этот бодрый голос.

– Мама была равнодушна к старшим детям, но тут ее накрыло, она обожает Гришу, каждый день приходит его проводить… – пояснила Эмма. – Если сказать ей, что она кричала «аборт!», она скажет «этого не было, ты сумасшедшая».

Это я понимаю, каждый помнит, что хочет.

– Приходит проводить в садик?

Да что же это такое, в этом доме я мгновенно становлюсь дебилом! Грише должно быть шестнадцать лет.

– Гриша считает, что ему направо, а школа налево. Мама надеется, что, если проводит его до школы, он не свинтит хотя бы с первого урока.

– Кто это у тебя тут, новый любовник? Скрываешь от меня?

В отличие от Эммы, Алена Сергеевна была, как говорила Нино бэбо, «с утра при полном параде»: накрашенные губы, массивные серьги, бусы. А вот этого я не помнил, – что она такая яркая красивая женщина. Они с Эммой теперь выглядели не как мать и дочь, а как две взрослые женщины, одна чуть старше другой, и это еще раз заставило меня произвести подсчет: мне пятьдесят четыре, значит ей сорок семь… и еще раз пожалеть Эмму.

– Мама, не узнаешь? Это Давид.

– Какой Давид? …Давид? Давид, сын твоего отца из Тбилиси?.. Ты уверена? Давид был толстый несимпатичный молодой человек, а это красавец… Ах, он похудел?.. В Америке все худеют. …А где же, позволь спросить, был твой брат Давид, когда ты осталась в трагическом положении? Без мужа, трое детей, больной отец… – со вкусом перечислила она.

– Мама, – предупреждающе сказала Эмма, – вот мы, живые-здоровые и даже вполне упитанные.

Я не хотел оправдываться перед этой женщиной, из-за нее я так никогда и не узнал своего отца, но она, как и прежде, производила на меня такое пугающее впечатление, что я немедленно начал оправдываться:

– Я не знал, Беата забыла отправить письмо…

Эмма посмотрела на меня холодно, демонстративно непонимающим взглядом «кто такая Беата?».

– Ах, Беата… Очень на нее похоже: устроить бучу и исчезнуть, – оживилась Алена Сергеевна. – Втянула нашего мальчика в эту страшную историю. Если бы не она, Глеб был бы жив…

– Мама. Остановись.

– Нет, я не остановлюсь. Ну да, она ухаживала за Эммой, когда та вела себя как сумасшедшая, но это был ее долг… Тем более Эмма вовсе не была сумасшедшей, это была психологическая защита… Это называется изоляция, когда человек неосознанно ставит барьер между реальностью и своей психической жизнью…

– У мамы муж – психолог, теперь мы все про всех нас знаем.

– Не надо ерничать. Он твой брат, хоть и бросил тебя в трагическом положении. Он должен знать, как было. Так вот: Эмма беременная, у нее следы белка в моче, дети ведут себя ужасно, я ее уговариваю по-хорошему, кричу: «Прими наследство!» …Скажи, Давид, разве это умно? Убили Глеба, в кои-то веки выпал шанс, а она… Может, она и была в то время сумасшедшей!