Сигрид Нуньес - Друг

Женщина кивает.

– Нельзя сказать, что это был целиком и полностью негативный опыт, – добавляет он. – И я все время напоминаю себе – когда с писателем случается что-то плохое, то каким бы ужасным это ни было, нет худа без добра.

– Ах, вот оно что? – говорит женщина, выпрямляясь. – Означает ли это, что ты собираешься об этом написать?

– Это, разумеется, не исключено.

– Это будет художественное произведение или часть мемуаров?

– Понятия не имею. Пока еще слишком рано говорить. Сначала мне надо в какой-то мере от этого дистанцироваться.

– А сейчас ты что-нибудь пишешь? Ты можешь писать?

– Вот именно об этом я и хотел тебе рассказать. В отделении у нас проходили своего рода литературные занятия! Это было частью групповой психотерапии. Там была одна женщина, рекреационный психотерапевт – так это называется. По ее заданию мы писали не прозу, а стихи – потому, говорила она, что у нас мало времени, но наверняка на это были и другие причины. И она просила каждого прочесть то, что он написал, вслух. Никакого анализа, никакой критики. Все просто делились своими чувствами. Каждый из них писал просто ужасно, и все остальные восторгались этим, захлебываясь от избытка чувств. Все эти совершенно жуткие стихи, которые и стихами-то не назовешь – можешь себе представить, какая это была дребедень. И когда они читали все это, их голоса дрожали и срывались, а у некоторых уходила целая вечность, чтобы дойти до конца. И каждый был абсолютно серьезен, было очевидно, как много для них значит эта возможность излить душу и увидеть, что они могут тронуть других до слез. И каждое стихотворение встречала буря аплодисментов. Это было очень странно. За все те годы, что я преподаю писательское мастерство, я никогда не подходил хоть сколько-нибудь близко к тем мощным эмоциям, которые я испытывал в той комнате. Это было очень трогательно и очень странно.

– Мне трудно представить тебя в подобной ситуации.

– Поверь мне, я сам понимал, насколько это парадоксально. Поначалу мне казалось, что я не хочу в этом участвовать, как не хотел участвовать и в раскрашивании книжек-раскрасок, которыми нам все время советовали пользоваться – не только для того, чтобы занять время, но и потому, что считается, будто раскрашивание облегчает тревогу. Но мое неучастие могло бы вызвать проблемы, потому что там все знали, что я писатель и преподаватель писательского мастерства, и откажись я участвовать, я бы выглядел ужасным снобом. И к тому же, как я уже говорил, в отделении было невыносимо скучно. Я не мог читать, а выходить в город вместе с остальными отказывался, поскольку до ужаса боялся столкнуться с кем-то из тех, кого я знаю, ведь тогда мне пришлось бы объяснять, что я делаю в кино или музее в сопровождении медсестры и кучки чокнутых психов. Так что занятие стихосложением было каким-никаким способом отвлечься и как-то убить время. А если уж быть совсем честным, мне было кое-какое дело до этой женщины – рекреационного психотерапевта. Нет, ее нельзя назвать роскошной, но она была молода и сексуально привлекательна, а ты же меня знаешь. Я хотел, чтобы она обратила на меня внимание. Пусть я был душевнобольным и ее пациентом и к тому же таким старым, что мог бы оказаться ее дедом, но мне все равно хотелось произвести на нее впечатление. По правде говоря, мне хотелось ее трахнуть, хотя на это у меня не было никакой надежды. Так или иначе, я не писал стихов с тех пор, как учился в колледже, и было что-то поистине чудесное в том, чтобы через столько лет опять вернуться к их сочинению. Я буду помнить эту бурю рукоплесканий до самой смерти. И что самое удивительное, я продолжаю писать стихи и сейчас.

– Ты пишешь стихи? – Женщина ощущает новый приступ паники, потому что думает, что, возможно, сейчас он попросит ее почитать часть этих стихов. Или, что еще хуже, посидеть и послушать, как их читает он сам.

– О, ничего такого, что я решился бы кому-то показать на этом этапе, – говорит мужчина. – Но сейчас мне легче работать над короткими вещицами. Мысль о том, чтобы написать что-то более длинное, честно говоря, пугает меня до чертиков. Вернуться к книге, которую я писал, – это было бы возвращение пса к блевотине своей! Но хватит болтать обо мне. Чем в последнее время занималась ты?

Женщина рассказывает ему о новом учебном курсе, который она ведет. Художественная литература как автобиография, автобиография как художественная литература. Такие писатели, как Пруст, Кнаусгор.

– Удачи тебе в попытке заставить этих придурков почитать Пруста! А как насчет того, над чем ты работала? Ты закончила?

– Нет, я ее бросила.

– Почему?

Женщина пожимает плечами.

– Из этого ничего не вышло. Отчасти потому, что меня мучило чувство вины, мне казалось, что я использую людей, о которых пишу. Я не могу точно объяснить, почему у меня появилось такое чувство, но оно меня изводило. А ты же знаешь, каково это, когда чувствуешь себя виноватым, это все равно как чувствовать дым и знать, что дыма без огня не бывает.

– Но это же вздор, – говорит мужчина. – Для своих произведений писатель может брать любой материал, все зависит только от того, каким образом ты его используешь. Разве я когда-нибудь советовал тебе писать о чем-то, о чем, по моему мнению, писать нельзя?

– Нет. – Но все дело в том, что когда ты предлагал мне написать о женщинах, ты думал не о них, а обо мне. Ты полагал, что написать о них было бы хорошо для меня. Потому что меня опубликуют, меня станут читать, мне заплатят.

– Да, ведь именно этим и занимаются писатели. Это называется публицистика. Но я тебе не поверю, если ты не скажешь, что для того, чтобы бросить писать эту книгу, у тебя были и другие веские причины.

– Может быть, и были, но это не имеет значения. Я не могла ее написать. Я хочу сказать, что писала буквально следующее: «Оксане двадцать два года, у нее круглое бледное лицо, высокие скулы, волосы с прядями, выкрашенными в светлый цвет, и она говорит с легким русским акцентом». Потом читала написанное, и мне становилось противно. И я не могла писать дальше. Слова ко мне просто не шли. Я провела исследовательскую работу. У меня были все соответствующие записи. И вот я сижу и спрашиваю себя, что я рассчитываю сделать со всеми этими свидетельствами о насилии и жестокости, с этим описанием чудовищных деталей? Превратить все это в какое-нибудь занимательное повествование? Но если бы мне это удалось, если бы я сумела найти точные слова и выбрать верный тон – если бы я превратила неприкрашенные грязь и ужас всего этого в хорошую профессиональную прозу, – к чему бы это привело? Я считала, что погружение во все это должно было бы как минимум помочь мне самой, мне, автору, хоть что-то понять, но я знала – такие ожидания напрасны. Сколько бы я об этом ни писала, это ни на йоту не приблизило бы меня к постижению представшего передо мною зла. И моя книга ничем не помогла бы самим жертвам этого зла – от этого печального факта тоже никуда не уйти. Единственное, что я могла бы заявить точно и что, по моему мнению, верно для всех таких проектов, как этот, так это то, что главное лицо в них – сам автор. А мне начало казаться, что в том, что я делаю, есть нечто не только эгоистичное, но и жестокое – я бы даже сказала бесчувственное. Мне был противен тот экспертно-криминалистический подход, которого, как мне кажется, требует этот жанр.