Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

Дома меня предоставили самому себе. Сидеть я уже не мог – «лечение» в санатории сделало свое дело. Если раньше я бойко перемещался по дому, сидя на попе, то теперь мог только лежать. Лежать, а если опускали на пол, передвигаться ползком, на спине – примерно так, как это делают перевернутые черепахи. Я упирался головой в пол, затем двигал в нужную сторону на несколько сантиметров попу, подтягивал голову и «наматывал» метры по квартире. Так я «гулял» – ползал по всем трем комнатам.

Перед уходом мама оставляла мне два-три сырых яйца, немного соли, пару кусочков хлеба, наливала большую чашку чая. Это и было моей едой на целый день, пока кто-нибудь не возвращался домой. Если нужно было в туалет, то я все «делал» на газету, которую затем аккуратно упаковывал в целлофановый пакет. Я старался причинять как можно меньше хлопот своим родным.

Пол той квартиры был для меня и спальней, и столовой, и туалетом, и сквером для прогулок, и местом для интеллектуального развития.

Я смотрел телевизор. Кнопка для его включения находилась на стабилизаторе. Когда требовалось включить, я подползал к небольшому пластиковому ящику и локтем нажимал кнопку. Было единственное неудобство, – я мог смотреть телепередачи только одного канала – пультов дистанционного управления мы еще не знали. Да и телеканалов в Астрахани было тогда всего два. Вечерами, перед тем как все ложились спать, я просматривал телепрограмму, оценивал, на каком передачи лучше и просил настроить на него телевизор. Однажды, пытаясь включить стабилизатор, я нажал на кнопку очень сильно и сломал плечо.

Но главное – у нас была хорошая библиотека и я умел читать. Читал я с упоением. Все, что попадало в поле моего зрения. Одна из первых прочитанных книг – роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Не знаю, какими соображениями руководствовалась мама, предлагая мне эту книгу, но книга меня потрясла. Поражали не живучесть и упорство Павки Корчагина, а то, что фундаментом живучести была Идея, он жил не для себя, а ради чего-то. Впечатляла реальность описанного, понимание, что совсем недавно жил на земле такой парень. «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так…» – эту цитату я выучил наизусть и даже сейчас, спустя много лет, могу воспроизвести весь тот отрывок целиком.

Я прочитал много томов Конан Дойля, читал «Детскую Энциклопедию», книга была очень большая и тяжелая для меня. Держать ее в руках я не мог. Но знать «где что есть» и «как все устроено» жутко хотелось. Я исхитрялся: просил родителей ставить книгу на опору сбоку от меня и читал, перелистывая страницы. Если книга заваливалась, то чтение заканчивалось. Приходилось ждать когда кто-нибудь придет и поднимет. Пробовал читать Бальзака, но все казалось очень скучным. Трудно ожидать какого-то иного впечатления от романов неподражаемого Оноре, если читающий – мальчик восьми лет. Но я прочитывал все, что попадало в мои в руки. Вот только сказок не любил: сапоги-скороходы и ковры-самолеты не возбуждали мою фантазию. Я ими все равно не смог бы воспользоваться ни в жизни, ни в мечтах.

Тогда же я научился читать быстро – просто читал, пропуская пейзажные зарисовки и изображения природы. Вокруг меня все время кружилась одна «природа» – стены и потолок. Поэтому все описания заходящего солнца, трепещущих на ветру листьев, шелестящей травы – все это было мне непонятно. Этого оценить я не мог. Все это я научился ценить позже. А тогда меня интересовала только динамика сюжета. Видимо давала себя знать натура.

Как-то мама подошла ко мне, держа в руках какие-то небольшие коричневые палочки.

– Это спицы. Хочешь, я тебя научу вязать?

– Конечно. Только я, наверное, не смогу. Мне тяжело будет.

– Нет. Я выбрала легкие спицы, вот попробуй, они из бамбука.

Спицы, действительно, оказались очень легкими.

Помню, как из каких-то желтых ниток вязал шарф. Процесс шел тяжеловато – я с трудом удерживал искривленные руки на груди. Но вязать было очень интересно. Я вывязывал клубок до конца, потом распускал свое «произведение», сматывал нитки в клубок, и все начиналось сначала. Мне просто нравился процесс.

Также и в доступных мне книгах я искал в первую очередь действий, поступков, борьбы, приключений и прочих завязок-развязок, всего того, чего в этой жизни мне испытать не суждено. Так мне тогда казалось, но это мало меня расстраивало. Я жил на полу родительской квартиры, увлеченный захватывающими книжными делами и похождениями своих новых литературных знакомых, чьи фигуры и лица проступали сквозь испещренные буквами листы. Проникаясь чужими воображаемыми проблемами, я забывал на время о своих собственных.

«Домашний период» закончился месяцев через восемь. Как-то, ни с того ни с сего, у меня началась рвота. Рвало целый день. Как я оказался на больничной койке – не помню. Попал я в инфекционную больницу, в палате лежал один. За стеной, точнее за тоненькой перегородкой, раздавался голос соседа, который лежал с мамой. Я же был один, как всегда.

Недели через четыре меня выписали. Я так и не понял, что же со мной случилось. Скорее всего, врачи тоже ничего не поняли. Уже позже дед рассказал – они связали то резкое ухудшение здоровья с моим заболеванием. Как ему объяснили, мой организм взрослел, а тело давно уже перестало расти. За свою жизнь я должен буду перенести несколько таких кризисов, один из которых обязательно будет смертельным. Об этом, кстати, врачи рассказали и матери, уверив ее в моей скорой кончине.

Много позже, когда мне было уже двадцать пять, мама призналась:

– «Знаешь, сынок, мне ведь тогда врачи обещали, что ты не доживешь до двенадцати лет. Только поэтому я не отказалась от тебя.»

– Но я же до сих пор жив.

– Да, но кто ж тогда мог это знать?

Что тут скажешь? Только то, что ошибочный прогноз врачей оказался счастливым для судьбы пациента, чьи родители, дожидаясь его скорой смерти, не стали сдавать сына в приют для отказных детей, где он неизбежно и сгинул бы много-много лет назад.

Домой из инфекционной больницы я не вернулся. Я вернулся в санаторий, который в общем-то с большим основанием мог считать своим домом.

За весь свой «санаторный» период я «погостил» у родителей еще один раз. Мне тогда исполнилось четырнадцать. Наступало лето. В санатории грянул капитальный ремонт, на время которого всех детей решено было выписать по домам.

Я рвался домой, но мои родители не хотели меня забирать. Врачи несколько раз посылали телеграммы близким, но близкие не реагировали. Все дети разъезжались. Что со мной делать никто не знал. Уезжала моя подружка Наташа. Она тоже считалась старожилом санатория – лечилась от туберкулеза позвоночника. Будучи совсем детьми, мы лежали в одной палате. Детей до восьми лет клали вместе, и никто не обращал внимания на пол ребенка. Я в такой палате, для «маленьких», пролежал до десяти лет.