Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Лицо больное, изможденное — лицо утратило, а тело ничуть! Я ругал себя, но не мог не думать об этом. Красота недвижного женского тела восхищала: красота несмертельного паралича. Мрамор на постели.

Слезы набегали; я их отирал, оглаживая ей лицо. ЛД смотрела, левый ее глазок мигал. Правый был прост и прям, ничего не выражая — луч честно застывшего прожектора (вероятно, видел только вперед).

— ... Теперь мы поку-уушаем! Теперь у нас кашка. — Я кормил ее с ложки. Ухаживая, как за ребенком, и разговариваешь, как с ребенком. А левый ее глаз все мигал, нацеливая меня (мою мысль) на кольцо на ее недвижной руке, пока я не догадался. Пока кольцо не снял и не продал (и не нанял ухаживать за больной толстуху Марь Ванну).

Скоро Леся стала двигать рукой. Затем — первые ее несколько шагов: она уже ходила до туалета, до кухни. Но еду из магазина приносил, конечно, я. Было несложно. В Москве не стало длинных, изнуряющих очередей.

Речь восстановилась. Но тиха. Леся рассказывает. Сижу около. Поднаторевший, терпеливый к длиннотам общажных исповедей, я умею услышать и (искусство паузы) в верную минуту мягко поддакнуть, кивнуть, отпустив кающемуся человеку очередной выброс, не скажу его грехов — бед. Мне необязательно вставлять свое словцо или комментировать.

Рассказывает. Губы ее шелестят.

— ... была замужней, красивой, была на виду. Была к тому же известный в НИИ человек, ты же знаешь, и, конечно, многие ухаживали, да, да, они всерьез влюблялись! Как в старых романах!

Но она — ни-ни. Кореневский долго преследовал, молодой доктор наук, ученый с именем, цветы дарил, потом обиделся, розы исчезли — стал демонстративно дарить другой женщине! (Леся с мужем смеялись — мол, вот и кончился розовый период...)

Она и мужу не позволяла лишнего, так ценила себя, свое тело. Ну, иногда, когда уж он совсем с ума сходил, а я лежала как королева, он бесился, дергался, возмущался, весь выходил из себя! Эта моя сдержанность (доска доской, говорят друг другу женщины, намекая на активность в постели... но я на их слова плевала, вам нужна активность, вот вы и крутитесь). А я свое получала, как это теперь говорят — оргазм — ну да, оргазм обрушивался сам собой, лежу, как струна, натянута, напряжена, муж дышит часто-часто, сейчас взорвется и... вот оно. Зазвенело. Ударило. Я дышу, губу закусила. Муж, вечная боязнь, спрашивает: «Тебе хорошо?.. Тебе, Леся, правда, хорошо?» — а я молчу, он подглядел закушенную губу, но я и тут не призналась, молчу, лежу, чуть набросив простынь, дыхание налаживается, королева.

Кореневский, Лазутин, Зимин, Гельфман, Гуревич, Олег Замятин, их было много, видишь, я фамилии их помню, всех их выгнали, я участвовала, да, да, виновата, заседали, графин с водой на столе посредине. Изгоняли одного за одним — а самим изгоняющим это было очень кстати, им было нужно, что я с ними и что я красива. В НИИ никого и близко не было, одна только конкурировала, ты, может, ее помнишь, блондинка, полулатышка, глазищи, грудь высокая — но стати все-таки моей у нее не было, тоже научный сотрудник. Только не говори, что я делала карьеру, а кто-то там боролся за права ( не говорю ), не говори и не думай этого, прошу тебя. Если нет романов, если нет тайной личной жизни, чем еще заниматься красивой женщине, обычная общественная работа, профкомовское судилище, балаган — не говори и не думай плохо ( не говорю и не думаю, жила своей жизнью. А Веня в психушке ) — или ты думаешь, я одна их выгоняла, всех этих зиминых и гуревичей, чего их теперь на меня вешают?

Она полулежала в постели. Я рядом. Я принес клюквы с рынка и сделал ей прохладный кислючий морс, как советовал врач.

— Подожди, Леся... — Подал клюквенную водицу (надо, надо, хоть несколько глотков!).

А лекарство? — вспомнила — но я не советовал. Лучше бы выждать. Почему? — Кислая среда разрушит лекарство, какой прок его сейчас принимать?..

ЛД поправлялась. И, уже пора, — стали появляться (возвращаться) ее друзья. Сначала, как водится, появился один-другой. А я стал отдаляться. Но ведь такое бывало, что я остывал к женщине, как только она, оправившись после падения и своих бед, мало-помалу подымалась вверх. Так ушел от Вероники — так уходил от ЛД.

Когда после большого перерыва (после психбольницы) я появился у Леси Дмитриевны вновь, ее друзьям уже и счету не было: друзья позанимали все места, как во вновь открывшемся модном кинотеатре. Все занято, аншлаг. Ну, может, было еще в кассе, если постучать, нашлось бы один-два левых билетика. Но это уже стоя. И смотреть на экран уже издалека и сбоку.

Кино ее выздоровления (зима тревоги нашей) длилось долго. Я отсутствовал месяцев пять в общей сложности (психушка плюс почти два месяца лечения ребер возле метро «Полежаевская»). Когда я вернулся, ЛД уже выходила на улицу самостоятельно. Но, конечно, была слаба. ЛД из тех крупных женщин, кто теряется в тесном и бедноватом быту, особенно у плиты — что сготовить и как? а что на завтра?.. Но всего заметнее вгоняла ее в краску, как девочку, известная необходимость посещать туалет в столь маленькой квартирке, где все слышно, не скрыть, а ведь она пока что неловка и немощна. Она прогоняла меня. Так долго и сложно устраивалась, что я, в свое время ставивший на постель и затем выносивший ее судно, кричал: «Да что ты за цаца! Я помогу тебе сесть!» — «Уйди. Стой, где стоишь!» — кричала она с опасливым привизгиваньем в голосе, а я смеялся. Но и сам уже слышал позыв. Всякое журчание воды действовало на мои отбитые почки как приказ, который не обсуждают. Как только Леся выходила, я влетал туда, едва не сбив ее в узком коридорчике. Ей и это не нравилось. Ей виделось в этом что-то собачье, когда один пес без промедления задирает лапу вслед за своим дружком. Я так не считал. Дыша всей грудью, с облегчением я направлял розово-красную струю в журчащую воду. Вода окрашивалась, но в конце концов я иссякал, и светлое начало побеждало. Так что мы с Лесей все еще составляли пару; не скажу счастливую, но и не ущербную. Даже ее строгий муж-партиец (суров) посматривал со всех стен на нас с Лесей и вздыхал. Мол, вот вам женщина. Вот вам безусловная практичность — черта, проявляющаяся у женщин при первой же возможности улучшить жизнь! Переболела, и вот уже сидит, пьет рука к руке с сожителем чаек — черносмородинное варенье!.. Мертвые завидуют, как и живые.

Да и я теперь знал, что человеческое «я» практично и живуче, вот только оно слабо, ах, как слабо и мало (и коротко памятью), сравнительно с тем, что предлагают тебе вспомнить — сравнительно с нестерпимой для человека принудительной жаждой покаяния. (Человек не может не признаться.) Не скажу Ад — скромненькое типовое Чистилище, которое три месяца кряду обдирало мое «я» вполне соразмерным железным скребком. (Я не виню. Нынешние люди, быть может, и не заслуживают лучшей участи.)