Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Что ж винить, если я хотел (я ведь хотел?) пройти в параллель, повторить путь Вени — путь отступничества, свой путь для своего времени. «Я» уцелело — вот и я уцелел. (Но в опыте отсутствовала хрупкая гениальность моего брата.) Ах, как дышалось!.. Я выскочил (вынырнул) из метро в Текстилях, где у входа продавали все те же раскисающие пельмени в белых упаковках. И где у столба стояла пошатывающаяся пьянь, в вековечном гамлетовском раздумье: пасть или не пасть на землю?..

Стоило остановиться (а я люблю вздохнуть на ветру возле метро), как шаткий ханыга уже косился: не ищу ли я с ним на пару выпить? Какой однако мощный московский лоб и какой сизый сократовский нос!.. Но прежде чем двинуться к дому Леси, я, конечно, позвонил. Мол, был на Урале, у родных, в глубинке, там и приболел, ни телефона, почта раз в месяц. Но сейчас уже жив-здоров, рад слышать голос, помню и все прочее. Да, да, купил ей помаду, да, цвета ранней вишни, прикуплю еще возле метро, у старика кавказца.

Леся со мной ладила, старалась, все хорошо, и все же, как ни старайся, она была другая; другую я ее уже не любил. Но сначала появился первый. Как разведчик. И словно бы он призывно кликнул им, свистнул — через самое краткое время появились остальные; вылезли из близких кустов. Они — ее друзья, они настоящие. (Появились цветы, которые они принесли. Бананы-апельсины на столе.) Само собой, тот, кто первый, оказался из «бывших». Он не был большим начальником — зам, притом не первый, а третий, из невеликих; попросту сказать, лакей, чего-изволите, с полотенцем через плечо и с сучьим глазом. Этот зам-лакей и принял меня за своего. Когда Леся Дмитриевна, знакомя нас (не могла же не подхвалить из приличия), представила, мол, вот Петрович, писатель; писатель, хотя его и не печатают, — он, с лету, на подхвате спросил меня. Спросил, как выстрелил:

— Перестали печатать?

Это мог быть знак (оттиск пострадавших от нового времени). Он увидел меня как одного из бонз бывшего Писательского Союза, притом не из первых, а тоже, если считать, какого-нибудь сытого, нетщеславного третьего зама. Мол, в доску наш и тоже на подхвате, с полотенцем и с чего-изволите, и само собой (как и он) с дачей, с машиной и с детьми в Цюрихе. (У него были в Аргентине, но ведь не разница). Он почти приветствовал меня:

— Перестали печатать?

А я, конечно, ответил:

— Нет. Не начали.

Он засмеялся, даже гоготнул:

— Да ну?.. Это любопытно! — И словно бы переволновавшись от того, что рядом с ним, в шаге от него существуют такие вот, не способные присосаться к жизни людишки, люди ни для кого , он схватился (с извинениями) за живот и помчался в туалет. Мы с Лесей затеяли беседу. А он долго оставался там. Его, видно, прижало уже раньше (возможно, и суетен не так станет, когда облегчится). Запершись, стал постанывать. Оооо-о. О-оооо, гггосс-споди... Ааа-аа! И так далее. Конечно, негромко. Но, конечно, слышно. Не прежняя, увы, огромная квартира Леси и ее покойного мужа. Оо-ооо! Ааа-аа!..

ЛД и я, мы переглянулись с улыбкой. С домашней милой улыбкой Леся мне пояснила, что у ее старинного друга (шутя говорила, но другом-то старинным он был всерьез) — у ее друга давняя и особая диета, которую только особый спецмагазин мог удовлетворить. А теперь вот страдает. Блага, увы, отрезали. Леся иронизировала. (Но по-доброму.) Заодно она открыла на кухне кран, громкая сильная струя воды, чтобы не слышать. Мы с ней пересели к окну. Я подсказал, вода не поможет, тут бы телевизор. ЛД согласилась — да, да, но телевизор за время ее болезни сел, трубка села. Но звук-то работает! — настаивал я... и вот, включив звук без изображения, мы вслепую слушали перестроечные заботы. Кто-то требовал зарплаты, грозя забастовкой, кому-то митинг можно, митинг нельзя, разрешение дали, снова не дали. (Вспомнил на миг Вероничку, сердце шевельнулось.) Вышел из туалета со слезами на глазах старинный друг и кисло (на вопрошающий взгляд Леси) махнул рукой — мол, так себе, мол, разве это жизнь! А я мельком (тоже снисходительный) подумал, что прощу, пожалуй, демократам их неталантливость во власти, их суетность, даже их милые и несколько неожиданные игры с недвижимостью — прощу не только за первый чистый глоток свободы, но еще и за то, что не дали так сразу облегчиться этому господину — пусть, пусть, но не так сразу .

Надо признать, он был добр к ЛД и участлив. Его правильно послали к ней первым.

Он спокойно спросил меня. (Когда ЛД вышла на звонок в комнату — к телефону.)

— Ешь ее? (такой, видно, зам-завовский сленг).

— Нет.

— М-м... А как же?

Я как бы пояснил:

— Она — меня.

В моих глазах, видно, мелькнуло недоброе (агэшник!). А он, конечно же, человек социумный и с интуицией, тут же все понял — понимал в людях! (Всю жизнь сидел за большим столом и слушал упрашивающих и умоляющих. Отказывал. Но понимал их.)

Он важно и весомо сказал:

— Наши интересы совпадают. Надо помочь ей...

Мол, что же сейчас нам ссориться, если и ты, и я за Лесю. Я кивнул — разумеется.

Из кухни, где мы с ним сидели, я слышал, как Леся говорила по телефону еще с одним из «бывших». Тот тоже был — за. Они все о ней теперь озаботились: ведь ЛД поработает, если ее посадить на нужное им место; и еще как поработает! (Но они послали вперед этого лакея-зама, старинного друга, мол, посмотри, как там она , осталось ли хоть что, не сплошные ли руины?..) В тот день я ушел раньше. Я ушел, а бывший третий зам (или кто он там — звали Андрей Андреевич) задержался. Я стоял на лестничной клетке, ожидая лифт. Дверь ЛД обита, хорошая и прочная дверь. Но все же через толщь двери я расслышал, как они смеялись — схожий с чем-то прошлым и очень счастливый был ее смех. Этакий забыто-девичий смех Леси. Незнакомый мне смех. Нет, нет, не любовь, не секс, а просто их общее . Прежняя жизнь, прежний смех. Во мне аукнулось и сразу же заныло, заболело. Вот где (в том смехе) она жила. Вот где (в том смехе) мягко лежалось ее сердцу. Смеяться бы ей вечерами, а не рыдать, стоя на четвереньках. Я позавидовал этому бывшему заму, этому запорнику, этому чего-изволите с дачей и с детьми в Цюрихе (пардон, в Аргентине). Кольнуло острым не за его, конечно же, детей (пусть! ради бога!), не за сытую былую жизнь, а за тот тучный пласт памяти, который счастливо срастил, сроднил его с Лесей.

Значило и время: демократы, первый призыв, уже линяли, не сумели они, так и не дотянулись, косорукие, до тех рычагов и рычажков, колес, шестеренок, какими делается в России реальная власть. Держались пока что инерцией, но себе в помощь (к ржавым рычагам) они уже звали кой-кого из сросшихся с прошлым. Конечно, не звали отпетых. Но середнячки, средненькие бонзы-партийцы уже пошли в гору. Уже было не обойтись. Поначалу их звали, конечно, в помощники на подступы, на пятые роли. Но скоро середнячок из пятого ряда выдвигался вперед, выпихивая демократа (честного говоруна) на престижную отмель, полежи там, дружок, отдыхай! Справимся. Ты полежи (а мы посидим в кресле). Ты выступай по телевизору. (А мы в кресле.) Пришел их час: ползучее возвращение, когда новое обновлялось старым.