Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Я пригласил сесть. Сразу все понял. А Суснин не стал садиться; стоял. Мне подумалось (упреждающее серое чувство), что он пришел и стоит наготове — держит для первого удара свои руки свободными. Пусть. Он ведь мог и сам бояться удара.

Он спросил: правда ли, что квартира моя?..

— Правда.

Я не стал темнить — дал ему дарственную в руки, смотри.

В бумаге все предельно ясно. Мне, хозяину этой квартиры, оставалось только сходить, уплатить в течение полугода в БТИ мелкий налоговый взнос; пустяки.

Суснин не очень-то глянул в бумагу — он глянул на меня. Смотрел. (Старшина на флоте, семья, трое детей в общажной квартирке, тяжелые татуированные руки, а после флота два срока в тюрьме. Вот так он смотрел!) Вернул мне бумагу. Второй экземпляр дарственной надежно хранился у нотариуса; и Сергей Трофимыч Суснин, электрик с восьмого, это тоже понимал.

Он боялся теперь лишь варианта, где я подставной по сговору — значило бы, что его, электрика, семья и трое детей, и татуированные руки, и два срока в тюрьме, обдурили с этой квартирой, обвели вокруг пальца.

— Не липа?

Теперь не следовало отвечать. Я и не ответил. Я выдержал взгляд, в котором всем на этажах известные его побывки в тюрьме, четыре года и три , не такие уж сроки. Я тоже смотрел на него, глаза в глаза. Нам было чем обменяться.

Еще через три дня Алексей Ловянников свез свою резную мебель. Квартира моя. Моя, хотя и пустая, ничего не было, даже раскладушки. Я жил, спал у Лялиных. Однако чемодан и машинка (как стала легка!) были перенесены и торжественно поставлены на полу в пустой комнате — посредине. Момент истины. Как мало, и как много. И еще на кухне два разноликих стула, оставленных мне Ловянниковым.

Вновь меня любили; на этажах там и тут липли ко мне с разговорами и добрыми пожеланиями, и ах! — что за родные интонации. Стоим в коридоре. Суббота. Старые джентльмены из совслужащих расспрашивают, где я был и как трудился столь долгое время (когда я был и трудился в психушке).

— В командировке.

Так я им объяснил.

— Ах, молодец! Вот видишь — стало быть, вот и работа, а то все сторож да сторож. На черном хлебе держать такого человека — это ж с ума сойти! Интересная командировка?

— Интересная. (Есть что вспомнить.)

— Ну и отлично! Подумать только, сколько талантливого народу душили эти коммуняки! — говорят мне они, шамкающие забавные стариканы, все как один, разумеется, бывшие коммунисты. (Боявшиеся не уплатить вовремя партийные взносы.)

Жмет мне руку.

— Слышали, слышали — жилье приобрел! А мебель? Ты, Петрович, вот что: ты с мебелью не спеши...

Киваю: я не спешу.

— Молодец!

Обретенное жилье ставило точку. (Я стал для них человеком.) И радовало их старое советское сердце, верящее в окончательную справедливость.

А через полтора месяца я открыл на звонок дверь — на пороге стояли Клара Андреевна и ее дочь, двадцати лет, тоже Клара. Беженки из Алма-Аты, они хочешь не хочешь продали там назарбаевцам свою большую и светлую трехкомнатную квартиру, а здесь, в Москве (с ее ценами) на все вырученные деньги сумели купить лишь «общажную» однокомнатную. Мою. То есть ту самую, что я считал моей. На этот раз нотариальная бумага о приватизации и продаже была настоящей. За два месяца Ловянников действительно все успел.

Не скажу, что случившееся обидело или так сильно меня огорчило. Я даже рассмеялся: какой, однако, ловкий!.. Я тут же оставил обоим Кларам квартирку. Я даже пожал им руки, поздравив с новосельем. Ушел.

И теперь уже я, покидая жилье, оглянулся на портрет Марса, которого выхаживал, когда он еще был глупым щенком. У собак выразителен взгляд, глаза. Теперь уже я (молчком, конечно) посожалел, что обе Клары собачий лик едва ли сохранят; они-то, господин Ловянников, соскребут пса на днях же, в ремонт.

Пришел Суснин, смеялся надо мной — я над ним.

Не алчность вела и не деньги отстоял Ловянников, вот что я увидел, — он отстоял самого себя. (Не было алчностью, когда я убил кавказца за совсем мелкие деньги.) Я бился за свое «я» — Ловянников за свое. И стало понятным его упорство: человек бился до конца. А поражение от всех этих сусниных его оскорбляло.

Так что и сам ловянниковский обман был не обман, а замысел, мысль, или, скажем, умный ход, так как старый Петрович при этом ничего не потерял . Литератор. Как жил Петрович, так и будет жить дальше. Не приобрел, но ведь и не потерял. Выигрышный ход, вот и все. Правда, два месяца господин Ловянников держал меня в дураках, — как правда и то, что заплатить он мог бы за одураченность больше, поскольку эти два месяца я и рисковал куда больше, чем сторож.

Использовать меня был его шанс. Он угадал, на кого поставить — на изгоя, который костьми бы лег за жилье. И у которого даже общага не посмела бы отнять, как не смеют они отнять у уличного нищего.

Но чем таким уж особенным я рисковал? Меня могли стращать, а то и побить, но побои общажного человечка не более, чем обыденность и те же будни. Да и деньги — плата за страх — на что мне были бы крупно приплаченные деньги? Не сам ли Ловянников когда-то замечательно сказал — зачем вам деньги, Петрович, они превратят вас в банального политизированного старикашку, только попортят!

Так что и тут он был прав. (Он оставлял меня в моем времени.)

При этом сам он, Алексей Ловянников, шагнул уже в ХХI — жил в своем времени и при своем характере; бился там до конца. Нормально.

Так что ничего не случилось. Я даже ждал, что Алексей однажды позвонит. Просто вспомнит и позвонит. Я загодя слышал в телефонной трубке его приятный смех, голос, известные слова:

— Вы уж простите меня, Петрович, за те треволнения... Это как в шахматах: позиция! Так было надо: в тяжелой позиции нашелся единственный выигрышный ход. Поймите меня. И простите.

— Пустяки, — сказал бы я.

Но он не позвонил.

Скромная и чуть приниженная просьба, вот что в тот час сработало, когда Ловянников передал мне дарственную и когда приглушенным (но ровным, без игры) голосом он просил разрешения бывать иногда в моей квартире. Навещать. Прийти в гости хотя бы изредка, чтобы за беседой и за вечерним чаем нет-нет и увидеть на стене Марса, его оживший взгляд.

В просьбе и состоял мастерский, гениальный нюанс и настолько утонченный психологический ход, что мне уже ни на минуту не пришло в голову усомниться. «Изредка. Хотя бы иногда, а?» — попросил Ловянников. И на чуть дрогнул его голос. Подлинное переживание лицедея придало подлинность всему маленькому спектаклю, который он поставил на прощанье. Спектакль, и никак не с одним только зрителем! Он ведь обманывал не меня — он обманул серого Суснина, обманул целый этаж, он мной обманул их всех.

Я был восхищен: меня он вчистую переиграл психологически и человечески, и как угодно, а ведь я тоже не лыком шит. Скажу больше: я подчас претендовал на особое психологическое знание и даже на уникальный нюх, на исключительное чувствование всякого человека, едва тот сел за мой стол — рядом или напротив. Так оно и есть, и знание чужой души, и мой нюх, и мой, если угодно, на человека талант, но... но переиграл! признаю, восхищен и стучу в ладоши — мо-ло-дец!.. Два месяца летели день за днем, а я не только не насторожился — не озаботился съездить, но даже отложил позвонить в нотариальную контору и спросить, есть ли у них в наличии дарственная. (Могла ли и там лежать своя липа? Не знаю.) Мо-ло-дец!.. «Хоть иногда, Петрович? Я хотел бы прийти и видеть глаза моего пса. Посидим, поболтаем. Я, конечно, принесу хороший чай... Сам заварю!» — ровным (без игры) голосом настаивал Ловянников, а я ведь ему ответил — нет. Не знаю, почему я так ответил. Да или нет — это было не важно. Зато важно было задеть во мне струну. (И умный Ловянников это знал.) Важно было то, что, когда человеку вдруг ни за что ни про что дарят, дают квартиру или что-то еще, человек становится уверен, что он стоит подарка, что он хороший и что именно за хорошесть ему и дарят, дают — как бы с неба.