Владимир Маканин - Андеграунд, или Герой нашего времени

Мужик за свое:

— Не поеду.

— Езжайте, езжайте! — Теперь на строптивого я уже наседал. — Там родные люди. Там жизнь. А что вам здесь одному? Что одному без родных делать? — вот я — сед, одинок, сам себе стираю, кашу варю, картошку чищу, что хорошего?!

Прибеднялся я не всерьез, с улыбкой и со смешками (и с подмигиванием женщинам, мол, для вас стараюсь).

— Аа-а. Так вы писатель! — вдруг вскричала дочка и стала дергать мать за руку: — Мама! мама! это он — это надежнейший человек! тот, кто Петра Васильевича от петли спас!

— Вы? — заверещала мамаша, голос стал ласковый, нежный, с добрым привизгиваньем. — Вы? Вы?.. Петро Васильевич нам рассказывал... Петро Васильевич наш сосед!

Петро Васильевич с петлей на шее был для меня полной неожиданностью. Тем не менее я принял подобающе значительный вид (бывало, дескать, и людей спасали). Заговорили все разом — водили меня по углам, тут у них вода, тут плита, вот эта конфорка неисправна, крутить только вправо. Вот там — повыше — снимать показатели света, кстати, когда будете платить, обязательно укажите 613-я восточная, а то телефон отключат!..

Дело сладилось. В свой черед (узнав, что есть телефон) я тоже запел, заворковал — мол, все учту и запомню. Мол, с хорошими людьми я вдвойне хорош.

Я уточнял:

— Коммунальные расходы как обычно. Квитанции сохраню. Иногда буду ночевать. Иногда буду от вас звонить...

Мужчина спросил (все еще угрюмо):

— Что ж такое вы пишете? хотелось бы почитать!..

Но женщины вскинулись — не лезь не в свое дело, не мешай сговору, да ты хоть читал когда книги?!. Дочь даже одернула отца за рукав: папа, помолчи!

После чего они обе (восторг в голосе, радость) опять о Петро Васильевиче: мол, что значит настоящий писатель (я), выручил, спас, утешил человека в нужную минуту! — и вдруг я вспомнил. Был, был такой! Это точно... Петр Васильевич. Противный старикашка, а руки воняли рыбой. Пришел как-то ко мне. (Ныл.) Я налил ему немного водки. Нехотя поддакивал. И еле выпроводил...

Этот старик (я вспомнил) из тех долгожителей, кого к семидесяти пяти годам одолевают вдруг вспыхнувшие родственные чувства. Двух забытых дочерей и сына разбросало так, что он не упомнил городов, где они живут: адресов их, спохватившись, не смог найти в своей желтой, засаленной записной книжице. (Книжица тоже подванивала треской.) Точно — Петр Васильевич! Помню его слезы, нытье, жалобы. Лицо старикашки, где в сизых морщинах застыл возрастной эгоизм, жадность, копеечничанье. Негодяи как-то особенно охотно ко мне ходят. Порассуждать за стопкой. Слезу пустить. Выматерить весь белый свет...

Разумеется, я не разуверял женщин — вот еще! В тон им я тоже старательно поохал о судьбе матерого себялюбца (за стеной, небось, икал). Петро Васильевич — он жаловался на жизнь? Неужели повеситься хотел? Преувеличиваете!

— Хотел. Еще как хотел, — всплеснула мамаша тонким голоском. — Он нам веревку показывал. Ведь уже и веревку себе нашел...

Я подумал: жаль, помешал человеку.

Дочь сказала:

— Давайте пить чай вместе? У нас сегодня печенье. Домашнее!

И тотчас застолье. Женщины засуетились, колыша у стола своими большими грудями. Сидели мы долго и душевно. Гоняли чаи. Обговаривали как и что. Они спрашивали меня про Урал — про климат, правда ли, там морозы переносятся легко? это оттого, что ветров нет?..

Печенье вкусное, мать и отец сидели ко мне лицами, дочка сбоку, смеется. Вот ведь и люди как люди!.. Но чаще, увы, подонки. Почему они ходят ко мне? Бесталанные. Несут свои жалобы, свои прогорклые исповеди. (За стеной старикашка еще раз икнет.) Но я не умел на них озлиться. Что-то, видно, есть такое во мне, что они идут и идут и что позволяет этим людишкам нисколько меня не стесняться. Как у болота, где можно справить нужду, мол, старое ржавое болото, куст, и от сторонних глаз далеко. У других кустов неудобно, а у этого — самый раз.

— ... Уезжаем. У зятька большой деревянный дом. До-ом! — тянула мать с гордостью. — Восемь комнат. Пять отапливаемых внизу, а три вверху — летние...

Тут и отец, наконец, дозрел, хрипло выдыхнул свое мужское согласие: «Ладно. Едем, значит, едем!..» — вытащил, извлек из домашнего тайника здоровенную бутылку портвейна. Мы ее с ним, оба заметно добрея, и выпили. Дали и дочке полстакана. Портвейн неплохой, в руках загудела сила. Седые мои усы, как я чувствовал, не обвисали, а гляделись жесткой казацкой метой, тавром, ничуть не ущербно.

Когда я уходил, дочка пошла проводить. Мы шли сначала их долгим и темным коридором, задевали друг друга бедрами. Потом бедра пристали одно к одному, а потом мы шли в обнимку.

Коридор стал светлее, перешли на пятый этаж, но час поздний: никого. Руки мы разняли, поприличнее, но бедрами касались, шли забавно, словно сросшиеся куском общей плоти, нога к ноге. Она посмеивалась. Я нет-нет и думал о ее груди. Мы перешли уже на южную сторону. Близко.

Рано или поздно, как-то же возникает этот длящийся разговор, тихие минуты, а с ними и скромное откровение, мол, хорошо посидели, пообщались. Мужчина несет бутылку (или хоть полбутылки), женщина несет саму себя, а что еще?..

— Никто не придет? — спросила она, раздеваясь.

— Нет.

— Не ждешь? — засмеялась.

В постели велела погасить свет — зачем мне видеть? Eе видеть необязательно, ее, мол, и на ощупь ни с кем не спутаешь. Такое тело запомнишь. Она сказала правду. Cкоро она прихватила еще не вполне взыгравший орган и утопила в огромных грудях. Там было как в море, но и берега были как берега, тверды. «Сюда. Сюда. Давай его сюда, — шептала. — Тут ему хорошо. Я знаю, мужикам нра-ааа-аавится...»

Она тоже выкурила сигарету. Я курил раза три. У нее, слово за слово, раз уж сблизились, нашлась ко мне просьба. Она уверена: ее мать и отец будут сюда еще не раз возвращаться. Будут метаться туда-обратно, не приживутся они в Перми так сразу. Месяца через два вернутся. Факт, что вернутся! Старики плохо приживаются. «Последи за ними здесь, а? — попросила. — Ничего особенного, раз-другой загляни, поздоровайся. Зайди чаю попить, ты ж хвалил мамино печенье», — и легко всхлипнула.

Тут же, смахнув слезу, засмеялась:

— А я тебя примечала. В коридоре вдруг попадался. И на улице возле булочной видала!

Tакие, как она, стеснительны, сами не придут, ждут случая, зато общажные монстры (попрямее в мыслях) идут хоть днем, хоть ночью. Они тянутся, не важно к кому. И ведь тоже люди как люди. Постоять, покурить вместе на спуске лестницы. Пожаловаться, порассуждать. Попросить. Им много не надо. Им надо немного.

В темноте она говорила:

— Бегу на работу — вижу, ты по коридору топаешь. Замеча-ала!

И верно: особенно прошлой осенью, когда я шел коридором, мимо проходила (странным торопящимся прискоком, словно бы пробегала), покачивая сумкой, грудастая женщина в вязаном сером платье. Спешила на работу. Опаздывала...