Андрей Геласимов - Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

Утром Генка приехал один. Сказал, что Пашка решил добираться на электричке. Я сел рядом с ним, и мы поехали. За десять минут он не произнес ни слова. Это было совсем непохоже на Генку, но мне было не до него. Я думал о своих новых родственниках.

— Блин, да выброси ты ее! — подал он наконец голос, увидев, что я опять поднял с пола ту синюю книжечку, которую нашел у него в машине вчера.

Я промолчал и снова открыл ее наугад: «Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтоб Я исцелил их».

— Слушай, — сказал я. — А чего ты темные очки надел? Солнца же нет.

Генка повернул ко мне лицо на секунду, но ничего не ответил.

Пашка стоял у входа в метро и смотрел прямо себе под ноги. Он тоже был в темных очках. Как будто слепой. Только у него были очень большие очки. Как у фотомодели. Может быть, у жены взял.

— Вы что, прикололись? — сказал я, когда он сел в джип. — На фига вам очки? Сегодня же нет солнца.

Пашка ничего не ответил. Генка переключил скорость и нажал на педаль.

— Подожди-ка, — сказал я. — Постой. Останови машину.

— Ну чего? — Он снова повернул ко мне лицо.

Я быстро протянул руку и сдернул с него очки. Под левым глазом у него был синяк. Глубокого фиолетового цвета.

— Ты чего, сдурел? — сказал он, выхватывая свои очки у меня из рук. — Крыша поехала?

Пашка отвернулся к окну и даже не смотрел в нашу сторону. Молчали, наверное, минуту. А может быть, целых две.

— Ну и кто кому навалял? — наконец сказал я, стараясь говорить тихо. — Выяснили, — кто круче?

Они молча смотрели прямо перед собой. Ни один из них не произнес ни слова.

— Очки надели, — продолжал я. — Очки надели, чтобы никто не увидел, что у вас на лицах. Чтобы все думали, что у вас с лицом все в порядке. Просто глаза болят. Ослепли от яркого солнца. А мне какие очки, блин, надеть? Мне, блин! На мою, блин, вот эту рожу!

Я сам не заметил, как заорал.

— На фига вам эти очки? Вас что, ваши дети боятся? Вашим женам противно на вас смотреть? Это вас, что ли, соседи зовут, когда у них дети не хотят спать? Или, может, с вас тельняшку вместе с кожей снимали? Вырезали ее по кускам, потому что она, сука, прямо в тело вросла. Вплавилась туда как родная. Если бы вы знали, как задолбали вы меня своими бабками, своим молчанием, своими рожами. Как вы меня задолбали! Я не понимаю, на фига вам нужны очки? Вам-то что за очками прятать?

Я замолчал. Мы просидели так минут пять. Потом Генка покашлял и снова включил скорость.

— Ну что, поехали? — сказал он. — Чего теперь сидеть? Серегу искать надо.

В детстве часто дерешься с друзьями. Сцепишься с кем-нибудь в подъезде и стукаешь его головой об ступеньки. А наверху соседи ключами бренчат.

Не потому, что ты его ненавидишь, а потому, что он всегда рядом. Просто так получается.

Что вообще остается от детства? Сны, в которых ты подходишь к своему первому дому и пытаешься открыть дверь, зная, что там — никого? И ты опять такой маленький, что до ручки не дотянуться. Запахи?

Или тот ужас в детском саду, когда все уснули, а ты просидел на своей раскладушке весь «тихий час», потому что вдруг понял, что когда-нибудь ты умрешь? Насовсем. И пододеяльник от этого весь превратился в комок и стал липким. И потом тебя вырвало во время полдника, потому что нельзя пить теплый кефир после таких открытий. А воспитательница сказала: возьми тряпку и сам убирай, никто не будет за тобой тут вылизывать, надо же, какой неопрятный мальчик. И тебя вырвало еще раз. Потому что тебе было всего четыре года. И это не самый лучший возраст для того, чтобы встретить женщину, которой нет никакого дела до твоей смерти. Но ты все убрал.

Короче, неясно — что остается от детства.

На следующий день они не приехали. Ни Генка, ни Пашка. Даже не позвонил никто. Я сел в кресло и стал смотреть на детей. Марина с отцом ушли сразу же после завтрака.

— А ты не пойдешь на работу? — сказал Славка.

— Нет, — сказал я. — У меня пока работы нет.

— Хорошо. — Он очень серьезно покачал головой. — А то у папы с мамой всегда много работы, и они с нами не сидят.

— А со мной уже не надо сидеть, — сказала Наташка. — Я скоро на фигурное катание пойду.

— Ты карандаш неправильно держишь, — сказал я Славке. — Давай я тебе покажу, как надо.

— А ты умеешь? — Он недоверчиво посмотрел на меня. — А то бумаги совсем нет. У мамы есть целая пачка, но она ругается. А Елена Викторовна сказала всем на урок белочку принести. Ты умеешь?

У него в голосе зазвучала надежда. Замолчал и уставился на меня.

— Не знаю. Давай попробуем. Только лучше рисовать на полу. Я люблю рисовать лежа.

Он с готовностью сполз со стула.

— Я тоже люблю на полу. А как лежа рисуют?

— Вот так. Ложишься на живот и рисуешь. Понял?

Наташка подняла голову от своих уроков и смотрела на нас.

— Вот так, — сказал я. — Ложишься и потом рисуешь.

Через минуту он выхватил у меня листок, вскочил с места и бросился к сестре.

— Смотри, Наташка! Смотри, как он нарисовал!

Она встала из-за стола, подошла ко мне и тоже опустилась на пол.

— А Барби можешь нарисовать?

— Я хочу покемона! — закричал Славка. — Нарисуй покемона!

Я пожал плечами.

— Не знаю, кто такой покемон.

Наташка сказала:

— Нарисуй Барби.

Потом они попросили Снежную Королеву. Потом ежа. Потом Бритни Спирс и черепашек-ниндзя. Когда кончилась бумага, Славка убежал в комнату к Марине. Вернувшись, он на секунду застыл на пороге, потом подбежал ко мне, протянул целую пачку бумаги и видеокассету, поднялся на цыпочки, закрыл глаза и выдохнул:

— Я хочу покемонов. Всех!

Мы смотрели мультики, и я рисовал. Наташка со Славкой то и дело бегали на кухню и таскали оттуда чипсы, кока-колу, конфеты и сыр. Часа через два весь пол был устлан бумагами и завален едой. Когда кончились мультики, я рисовал уже просто так. Дети смотрели на мои рисунки и старались угадать, что у меня получается. Славка почти всегда угадывал первым.

— Бегемот! — кричал он, и Наташка огорченно вздыхала. — Страус! Яйцо! Подводная лодка!

Чтобы Наташке не было так обидно, я начал рисовать то, что любят девочки.

— Это, наверное, пудель, — говорила она. — А это сиамская кошечка. А это учительница, потому что у нее в руке есть указка. Это, наверное, стюардесса. А это я не знаю — кто. У нее какая-то странная шапочка.

— Кто это? — сказал Славка, когда я закончил рисовать. — Мы сдаемся. Скажи, все равно никто не угадает.

— Это операционная сестра, — сказал я. — Ее зовут Анна Николаевна.

— А что такое операционная сестра? — спросил Славка, но в это время в коридоре щелкнул замок, и на пороге появилась Марина.

Она в изумлении оглядела усыпанную белыми листами комнату, разбросанные остатки еды, нас, сидящих на полу и глядящих на нее снизу, помолчала еще несколько секунд и наконец сказала: