Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Я попросил бы Господа Бога, — закинув голову, говорил он, обращаясь к актеру, чей голос доносился с колосников, — не орать так громко. Господь только что закончил Творение, он пока еще не знает, что из человека выйдет.

После первой же репетиции Тордаи завоевал всеобщее признание. Теперь Дюла точно знал, что, доведись ему еще раз встретиться с Аннушкой, он стал бы вести себя так же, как Тордаи. И тут же представлял себя идущим подле юной вдовы по заснеженной аллее в непринужденной и остроумной беседе.

Когда подошел черед египетской картины, приемные родители застыли в неподвижности, не сводя глаз со сцены. Прозвучали последние слова, Дюла рухнул на землю и пополз к трону фараона. Он играл того Раба, который предстал его воображению морозной декабрьской ночью. Когда действие кончилось и Раба уволокли со сцены, ни сам Дюла, ни «отцы» не знали, хорошо он сыграл или плохо.

— Вернитесь-ка на минутку, сынок! — послышался голос Тордаи.

Дюла, пошатываясь, вернулся на сцену. Дядюшка Али, Хермуш и господин Шулек замерли в ожидании. Сперва на сцене стояла тишина, потом скрипнули подмостки, и глазам юноши предстал Балаж Тордаи в костюме Люцифера. Неторопливо подойдя к Дюле, он положил руку ему на плечо.

— Я хотел бы в перерыве поговорить с вами. Мне понравилось то, что вы сделали. — С этими словами он шутливо вытолкал Дюлу со сцены, чтобы продолжить репетицию.

Приемные родители тотчас же окружили ошалевшего Дюлу и расцеловали его в обе щеки. Репетиция шла своим чередом, но актеры нет-нет да и поглядывали на Коржика. Бывший мальчик на побегушках стал центром всеобщего внимания. Понять это было тем более трудно, что игра его никому не понравилась. Режиссер собрался было заставить его повторить всю сцену, но воздержался — похвала Тордаи кое-что значила. По мнению актеров, такой текст не мог быть прочитан без «завываний», а Дюла сделал из него нечто совершенно противоположное.

После афинской картины режиссер объявил перерыв. Дюла пробрался к Балажу Тордаи, но подойти к нему не осмелился.

Актер заметил Дюлу, стоявшего в сторонке с сигаретой, и поманил его. Дюла подошел, Тордаи взял его за руку и повел за собою на сцену. Теперь там горела всего одна лампочка, рабочие передвигали декорации. Тордаи остановился в углу, возле бочки с водой. Дюла сунул сигарету в карман.

— Как вас зовут, сынок?

— Дюла Торш.

— Подходящее имя. Звучит. Дюла Торш. А скажите-ка мне, как это у вас хватило храбрости сыграть Раба именно так, а не иначе?

— По-моему, так нужно. Таким я его вижу.

— Вот и славно. Постарайтесь на премьере сыграть так же.

— Хорошо.

— У вас не только имя подходящее, но и голос. Занятный тембр. И в манере тоже есть что-то, что мне очень нравится, только я еще не понял, что именно.

С этими словами он окунул в бочку огромную губку, потом вытащил ее и стал смотреть, как с нее стекает вода. Стоявший поблизости пожарный явно боролся с собой, не зная, выговорить ли актеру за нарушение правил. В конце концов театрал одержал в его душе победу над пожарным, и он тактично отвернулся, давая мэтру наиграться вволю.

— Давайте пообедаем вместе, и вы мне расскажете о себе. Вы меня заинтересовали. — Он оставил губку в покое и отправился осматривать декорации.

Обедали они в гостинице «Тиса». За столиком сидели вдвоем. Тордаи бесцеремонно отсылал всех, пытавшихся к ним пристроиться. «После обеда», — говорил он и тут же отворачивался. Он слушал Дюлу. За окном валил снег, в густой пелене мелькали фигурки людей, похожие на забавных нелепых зверюшек, перетаскивающих на плечах снежные холмики. Дюла рассказывал Тордаи свою жизнь, всю подряд, все, что приходило на ум. Тордаи внимательно слушал. Когда Дюла добрался до событий последних дней, актер прервал его.

— Вот что я вам скажу, сынок. Я заберу вас с собой в Пешт и определю в Институт театрального искусства. Если захотите — станете настоящим актером. Пока можно поработать статистом, а то и просто носильщиком на Восточном вокзале. Несколько раз в неделю будете столоваться бесплатно в кафе Бранковича. Словом, проживете. Ну, поголодаете до окончания курса, зато потом завоюете мир.

Он протянул Дюле руку.

— Подумайте на досуге, сынок! В вашем распоряжении несколько дней — пока я не уехал из Сегеда. Посоветуйтесь с «отцами». Всего хорошего!

Он отвернулся от юноши, словно забыв о его существовании, и уставился в снежную мглу.

К институтской жизни Дюла привыкал с трудом. В первый же день, придя с Тордаи в секретариат, он почувствовал, что все это не для него. Он побаивался студентов, с веселым шумом и пением носившихся по лестницам. Все вокруг казалось ему чужим, непривычно огромным. Когда кто-нибудь из учителей отменял занятие, Дюла спешил удрать подальше от подначек и розыгрышей своих однокашников. Уходил он чаще всего к музею, садился на ступени или бродил по саду, читая на ходу. В кафе господина Бранковича ему тоже было не по себе, всегда хотелось поскорее поесть и уйти. Жил он недалеко от института, у сапожника Йожефа Тапаи. Сапожник не брал с юноши платы за жилье, довольствуясь билетами в театр, которыми Дюла снабжал всех членов хозяйской семьи. Сам Тапаи, его жена и дочь были страстными поклонниками искусства; они частенько вытаскивали Дюлу из его крошечной каморки и зазывали к себе, требуя рассказов о театральной жизни. У институтских девиц Дюла пользовался огромным успехом. Их привлекала его суровость, замкнутость и даже грубоватая манера решительно отвергать все и всяческие попытки сближения. А больше всего интриговало Дюлиных однокашников то, что его часто видели в обществе Тордаи. Мэтр любил, чтобы Дюла провожал его в театр после занятий. Не реже раза в месяц они ужинали вместе в «Нью-Йорке». Это были удивительные вечера.

— Ну что, молодой человек, нравится ли вам учиться на комедианта? — спрашивал Тордаи со свойственной ему иронией.

Первое время Дюла не знал, как ответить, но постепенно привык к манере наставника и понял, что стоит за этим вопросом. На третьем курсе он уже не сомневался, что нет на свете лучшего занятия, чем комедиантство.

— Наш путь, молодой человек, не имеет конца. И это прекрасно. Вот поработаю еще лет пятнадцать-двадцать — и, может, в один прекрасный день сыграю так, что сам останусь доволен.

Дюла понимал неудовлетворенность Тордаи. Ему нравилось, что тот вечно неспокоен и возбужден. Тордаи со всеми разговаривал одинаково: что с учениками, что с директором Национального театра. Все знали, что вежлив он только с бездарностями. Тем, кто был ему по душе, предназначался иронический тон.

— Как по-вашему, молодой человек, — обратился он к Дюле как-то во время занятий, — стихи Петефи отличаются от стихов Яноша Вераи Хазаффи?