Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Добрый вечер, мэтр!

— А! Добрый вечер, сынок! — Старик поднял на Дюлу глаза, в которых явно читалось раздражение от неожиданной помехи.

— Прекрасная нынче осень!

— Что да, то да. Надо думать, вино в этом году выйдет на славу. Прошлогоднее-то никуда не годилось.

— Вы хорошо выглядите, мэтр.

— Ну а о тебе, в твои тридцать с чем-то, и говорить не приходится.

— Мне тридцать два.

— Ну вот, я и говорю.

— Но я уже лысею.

Гардони протянул Дюле руку. Жест этот выражал нетерпение, мэтр явно сожалел о потерянных даром минутах.

Торш не сводил со старика пристального взгляда, словно молил заметить его, заинтересоваться его делами, его ролями. Ведь он как-никак один из популярнейших актеров страны, и какая бы роль ему ни досталась, он всегда играл так, что публика сходила с ума. Разве он виноват, что ей не нужен Чехов?

Однако напрасно стоял он, цепляясь за руку старика, как утопающий за соломинку, — тот ни о чем не спросил.

— Всего хорошего, сынок. — С этими словами Гардони высвободил руку и пошел дальше.

Дюла смотрел ему вслед. На секунду у него мелькнула мысль догнать старика и рассказать ему, что сегодня он очистился от грязи, годами налипавшей на душу, что он выучил всю «Трагедию» наизусть и сыграл ее самому себе, потому что мечтает стать таким актером, как…

Отойдя на несколько шагов, Гардони принялся оживленно жестикулировать, должно быть, продолжая прерванный спор с самим собой. Дюла устыдился своего порыва, ему захотелось поднять камешек и швырнуть его вслед неумолимому старцу. Он всегда знал: то, что он делает, — лишь отдаленное подобие искусства, но никак не оно само. Он понял это сразу, после первого же успеха. И все-таки сегодня, когда ему пришлось убедиться воочию, насколько равнодушен к нему настоящий художник, к горлу подступил комок. Он прислонился к дереву, еле держась на ногах. Вспышка гнева внезапно сменилась полным бессилием. Ему хотелось одного: догнать Гардони и умолить его дать ему роль Раба в «Трагедии человека».

Минуту спустя он устыдился собственной слабости и попробовал рассуждать здраво. Ничего не поделаешь — с иллюзиями приходится расставаться. В конце концов, если кто-то способен создавать хотя бы некое подобие искусства из этих мертворожденных пьес — это тоже не так уж мало. Безжизненные герои его усилиями оживают на сцене — это не проще, чем играть в классической драме. Горечь испарилась, теперь он гордился собой, с непривычным удовольствием ловя взгляды и перешептывания окружающих.

— Ну да, я ряжусь в маскарадные одежды Ласло Акли, — рассуждал он в каком-то странном яростном упоении, — зато ношу их, как мантию короля Лира. Это тоже надо уметь. Уж в этом-то сезоне я покажу, на что способен.

Он с волнением и радостью думал о той самой роли, которая не далее как сегодня утром переполняла его душу ненавистью. Акли в очередной раз изобрел для него нечто весьма своеобразное: юного женоненавистника, не желавшего слышать о женитьбе и в конце концов влюбившегося в удалившуюся от дел куртизанку. Не далее как утром ему сильнее всего хотелось надавать Акли за это сочинение по шее, а теперь он мечтал поскорее начать репетировать. Он решил по возвращении домой первым делом позвонить Акли и сказать, что роль ему очень нравится и он постарается сыграть так, чтобы театр стал местом самого настоящего паломничества.

Он уже сожалел о своей затее с «Трагедией», о дурацкой идее учить Мадача наизусть. Его раздражала собственная детская слабость, заставлявшая перечеркивать весь пройденный путь.

Он отправился домой. У самых дверей его окликнул чей-то голос:

— Здравствуйте, господин артист…

Дюла обернулся. Перед ним стоял господин Шулек, с черной повязкой на левом глазу, в темно-коричневом грубом пальто, бордовой рубахе, огромных, разбитых штиблетах, с совершенно седой головой. Да, господин Шулек собственной персоной стоял у ворот с неуверенной улыбкой на изрезанном морщинами лице, не зная, куда девать руки от смущения.

— Узнаете, господин артист? — робко пробормотал он.

— Господин Шулек! — воскликнул Дюла, обхватив старого друга руками, словно большого бурого медведя, вставшего на задние лапы. — Господин Шулек, как вы сюда попали? Боже ты мой, ну и ну…

От радости у Дюлы перехватило горло. Он все никак не мог поверить, что перед ним не кто-нибудь, а господин Шулек, растроганный и неуклюжий, с закрытым от волнения единственным глазом.

— Я сперва в театр зашел, там мне адрес дали. Вот я и пришел, господин артист…

Торш дружески пихнул его локтем.

— Уж не собираетесь ли вы всерьез именовать меня господином артистом, господин Шулек?

— Ну, вы же теперь знаменитость…

— Чушь! Рассказывайте скорее, как там все остальные? Дядюшка Али, Хермуш?

Дюла потащил господина Шулека в дом. Они вышли на балкон, и бывший «родитель» приступил к рассказу о событиях последних лет:

— Знаете, сэр Коржик, ничего, что я вас называю по-старому? — жизнь нас с вами далеко раскидала. Вы про нас забыли, писать перестали, а там и мы тоже… Ну да что говорить… Я вам все по порядку расскажу, что с тех пор было… Начать с того, сэр Коржик, что дядюшка Али и Хермуш оба померли. Да, так оно и есть, не удивляйтесь, сэр Коржик, померли оба, ну а я не захотел тогда в Сегеде оставаться, мы ведь с ними были — вам-то что разъяснять — прямо как братья родные.

Торш прислонился к стене и слушал, не говоря ни слова.

— Хермуш — тот нормально помер, как все люди. Болел долго, в больнице лежал, там весной и помер. Знаете, у него ведь легкие никудышные были, а тут еще пыль театральная. Чахнуть стал на глазах. Ему бы в санаторий! Так ведь свинство какое! Больше чем на год нипочем не хотели отпустить. Он тогда только посмеялся. Потом в тубдиспансер попал, знаете, это там, где сосны растут. Полежал немного, потом вышел, потом снова туда попал. Ну а потом… чего говорить… К весне совсем плохо стало… а там… Ну, в общем, сами понимаете.

— А… а дядюшка Али? — с трудом выдавил из себя Дюла.

— На сцене помер. Знаете, все тогда говорили: вот, мол, красивая смерть. Театральная. После спектакля дело было, недавно, всего полгода назад… В тот день «Белого коня» давали. Ну вот, стали мы декорации разбирать. Несу я боковину и вдруг слышу — летит что-то сверху, с колосников. Так быстро все приключилось, я и остановиться не успел. Веревка какая-то развязалась, вот задник с озером и свалился. Дядюшку Али по голове деревянной жердью садануло. Как стоял на месте, так и упал. Раны-то и видно не было. Сказали, сотрясение мозга. Так в себя и не приходил. Похороны красивые были. Вся труппа собралась.

— А мне не написали…

— Да ведь я думал…

— Что?

— Знаете, сэр Коржик, я думал, вы все давно позабыли. Как-никак пятнадцать лет прошло. Ну да чего говорить, и без того понятно. А про вас мы все и так знали. Читали, смотрели. Нам и довольно.