Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Пришел Кутлицкий, прервав наш спор. Лицо его было хмурым и озабоченным.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, лучше.

— Вам ничего не нужно? Нет никаких особых пожеланий?

— В каком смысле, товарищ Кутлицкий?

— Ну, вообще… пожеланий?

— Каких пожеланий?

— Не знаю. Каких угодно. — В его голосе звучало нетерпение.

— Нет. Никаких особых пожеланий у меня не имеется, — вздохнул я растерянно.

— Мы вот, товарищ Кутлицкий, ломаем голову, — сделав официальное лицо, вмешался в разговор Торда, — кем заменить до премьеры сбежавшего актера?

— Для этого я и пришел, товарищи. Решение есть. Я нашел. Я видел почти все репетиции, и вот что мне пришло в голову. Этот американец совершенно не нужен в пьесе. Его надо выбросить.

— Выбросить? — вскинулся я.

— Да. Выбросить, и все.

— Простите, но как можно из пьесы взять и выбросить роль?

— А что тут такого?

— Действие же развалится.

— Ерунда. Подумаешь — действие. Устаревшие предрассудки.

— Вы, товарищ Кутлицкий, считаете, что действие — предрассудок? — переспросил я, силясь понять, не бред ли все это.

— Нечего цепляться к словам, — побагровел политический руководитель театра. — Ваше мнение, товарищ Торда?

— Как раз об этом я и размышляю, — прозвучал тихий и четкий ответ писателя.

— Размышляешь о том, каково твое мнение? — спросил я, чувствуя, что сейчас мне станет плохо.

— Обо всем размышляю, Мицуго. О нашей жизни. Наша жизнь как предмет действия — так можно назвать мои размышления.

— Я слушаю вас, товарищ Торда, — сдвинул брови наш всемогущий начальник. — Объясните, что вы думаете о предмете и вообще.

— На это дело тоже нужно смотреть с политической точки зрения, — спокойно продолжал Торда. — Я полагаю, в этом краеугольный камень проблемы.

— Точно. Каждая отдельно взятая проблема — это проблема политическая, так что вы, товарищ, смотрите в самый корень данной проблемы.

— Вот над этим я и размышляю. Дело в том, что с политической точки зрения ситуация в пьесе та же, что и в жизни. Другими словами, четырех союзников мы не можем превратить в трех. Ведь Америку взять и выбросить невозможно, верно?

— Вот тут-то как раз и загвоздка, товарищи. Мне еще на репетициях показалось, что многовато в пьесе морских офицеров. Ну, советский лейтенант — это, конечно, нужно, англичане тоже пусть будут, их много бомбили, французы там еще… не скажу, что без французов никак нельзя, да ладно, пускай, раз уж так в пьесе написано. А вот американский офицер — это уже перегиб, причем перегиб капиталистический, который нам наносит ущерб. Нужно стараться, чтобы таких перегибов не было. Америка и без того норовит Советский Союз как-нибудь объегорить, это вы как военнопленные еще не вполне способны понять, но не оставлять же из-за этого перегиб в пьесе. Обстановка вещей вам понятна?

— Ваши объяснения очень полезны для нас, товарищ Кутлицкий! — кивнул Торда, изобразив благодарное внимание на лице.

— Рад, что вы проникли в проблему, товарищ Торда.

— Да, Мицуго, лейтенанта Брауна мы выбросим. Все равно играть его некому. К тому же имеет место перегиб, который нам осветил здесь товарищ Кутлицкий. Так что гордиев узел, считай, развязан.

— Вот-вот! — довольно подтвердил наш политический руководитель. — А шутки его мы разделим между прочими офицерами. Я тоже знаю пару свеженьких анекдотов, можно будет их вставить в спектакль. Значит, мы это решили, товарищи, и на ближайшей же репетиции проведем в жизнь.

Он ушел. Торда элегантно откозырял ему вслед.

— Положись на меня, — обернулся он в мою сторону, когда Кутлицкий ушел. — На завтрашней репетиции я лейтенанта Брауна удалю так, будто его никогда и не было. Увидишь, успех от этого будет не меньше.

— Геза!.. — закричал я в отчаянии.

— Не волнуйся. Думай о Вере: в эти исторические часы у нее, по-моему, сердце больше всех болит о тебе. Ты должен, Мицуго, настроиться на волну.

Он подмигнул мне и ушел восвояси.

На следующий день, выполняя свое обещание, Геза убрал лейтенанта Брауна с тропического острова, а вместе с тем вычеркнул и из войны. «Дочь колдуна» меня больше не интересовала. Все члены труппы помалкивали о случившемся. Торда загадочно улыбался, я чувствовал себя без врача все слабее.

Через четыре дня, в восемь часов, в пятом бараке появился Кутлицкий и сообщил артистам, что сегодня на генеральной репетиции будет присутствовать советская комиссия из высоких военных чинов: среди них — генерал, два полковника, два майора.

Я попросил, чтобы меня перенесли на другое место, повыше, откуда был виден театр. Мне хотелось взглянуть на высоких чинов. Меня высокие чины всегда очень интересовали. Наверное, как Шекспира — коронованные особы. Человек, облеченный властью, интересовал меня потому, что театральность стоящего выше других всегда ярче, заметнее, чем у людей заурядных, не выделяющихся из массы.

Когда Гитлер напал на Францию, я отбывал воинскую повинность в Ретшаге, в велосипедном батальоне. Я служил всего несколько дней; во дворе казармы меня вдруг остановил какой-то майор.

— Скажите-ка, вольноопределяющийся: как вы считаете, что ждет Германию в этой войне?

— Позвольте доложить, господин майор: я не военный специалист.

— Ладно, ладно… А все же, чего бы вам больше хотелось? Хотели бы вы, чтобы Гитлер выиграл войну?

— Разрешите доложить, господин майор: нет, не хотел бы.

— Хорошо, сынок, вижу, что вы настоящий венгр. Какая у вас профессия?

— Актер.

— Хорошо. Если что понадобится, обращайтесь ко мне. Спросите майора Чобота. И будьте поосторожней. Среди офицеров полным-полно швабов.

Господи, что за прекрасный сценический эпизод это был: полнокровный, возвышающий, неправдоподобный. А позже, уже здесь, в лагере, как захватило меня одно недавнее зрелище: шествие немцев-денщиков, что, в белоснежных передниках и колпаках, на огромных подносах, уставленных фарфоровыми кувшинами и чайниками, несли своим хозяевам-генералам горячий завтрак. Я побежал за ними, чтобы хоть глазом одним заглянуть в украшенный бумажными занавесками генеральский барак, где пол был устлан коврами, а на столе красовались в стеклянных вазах букеты бумажных цветов. Никогда не забуду аристократические, продолговатые лица, ноги в начищенных до зеркального блеска сапогах, с достоинством вышагивающие по коврам.

И вот я вижу, как входят в лагерный театр советские офицеры высокого ранга. Сцена — неподражаемая; написать бы мне когда-нибудь пьесу, где было бы место и для подобных сцен! Вот о чем думал я в те минуты, когда генерал с майорами и полковниками в сопровождении двух десятков офицеров помельче появились в поле моего зрения. Все они, кроме разве что генерала, были высоки ростом и шли от джипов к бараку широким, уверенным шагом. У входа в барак стоял Геза Торда и радушно, как настоящий хозяин, отдавал честь каждому из гостей; рядом с ним вытянулся, словно аршин проглотив, Кутлицкий. Все они скрылись внутри, и через несколько минут зазвучала музыка увертюры.