Эрик Нойч - Мир на Востоке

Тут все полетело в одну кучу: и будущее немецкой нации, и основополагающее значение трудового воспитания, и ответственность таланта перед народом — короче, весь демагогический набор, и постепенно речь товарищ Лешер вылилась в форменную проработку.

Ульрика отреагировала единственно разумным образом: промолчала. На самом же деле эти слова не только не напугали ее, а напротив — лишь раззадорили. По счастью, у нее нашлись союзники, и среди них — жена Бартушека, Марлена.

Хотя Маттиас Мюнц и питал по-прежнему к Ахиму Штейнхауэру симпатию, тем не менее годы, прожитые в разных городах, наложили отпечаток на их отношения. Переехав в Айзенштадт, Мюнц пытался понять, каким стал Ахим, но четкого мнения у него не сложилось. Во время их недолгих встреч — быть может, потому, что им так ни разу и не удалось побыть с глазу на глаз, — Ахим отмалчивался, предпочитая не высказывать своих взглядов, а те, кого Мюнц расспрашивал об Ахиме — Бартушек, Люттер и Хёльсфарт, — ограничивались ничего не значащими фразами. Однако Мюнц прибыл сюда не за тем, чтобы вести душеспасительные беседы. Здесь, в Айзенштадте, предстояло осуществить революционную перестройку, а для этого местная парторганизация должна была проявить сплоченность, боевитость и предельную самоотдачу, вот почему он требовал от каждого члена партии в интересах дела отбросить личные амбиции и мобилизовать все свои способности, а если таковых не имелось, то попросту подчиниться партийной дисциплине. Но, к своему удивлению, он видел, что люди с фанатичным упрямством, с какой-то поистине непрошибаемой тупостью по-прежнему цепляются за низкошахтные печи, а на всякого, кто выступает за перепрофилирование, смотрят с подозрением, почти с враждебностью. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что наиболее консервативными оказывались именно те, кто всего лишь двенадцать лет назад с молодым задором приехали строить на голом месте новый комбинат, а теперь вели себя точь-в-точь как те крестьяне, которые не желали поступиться своими огородами ради первенца металлургии. Этот-то консерватизм и следовало сломить в людях прежде всего — такую задачу ставил перед собой Мюнц.

Впрочем, насколько трудным оказалось это дело, он очень скоро убедился на примере Хёльсфарта…

Целый месяц понадобился Мюнцу, чтобы собрать за одним столом все организации города, так или иначе причастные к перепрофилированию, и убедить их наконец покончить с состоянием неизвестности, в котором пребывали работники комбината, иначе говоря, подыскать для каждого новую работу, которая была бы ему по силам и по душе. Вскоре у всех на устах была лишь одна тема: кто какую осваивает профессию.

Было создано несколько комиссий, куда вошли представители заводоуправления, парткома, завкома и тех учебных заведений, которые должны были взять на себя организацию курсов для быстрейшего переучивания рабочих комбината. В одной из таких комиссий оказались вместе Мюнц и Эрих.

Они заседали в здании заводской столовой чуть ли не с самого утра. День клонился к вечеру. Откуда-то из-за торцевой стены, украшенной каким-то лозунгом да цветным портретом Вальтера Ульбрихта, чуть слышно раздавалось сопение, уханье и грохот печей, отчего содрогались большие, давно не мытые стеклянные двери, по которым стекал теплый майский дождь.

Настроенный поначалу на деловой лад, Мюнц испытывал теперь какую-то растерянность, даже стыд, глядя на бесконечную вереницу женщин и мужчин, сменявших друг друга перед столом, за которым восседала комиссия. Одни из этих людей, должно быть, успели помыться и переодеться после смены, другие были еще в спецовках, с чумазыми лицами, но что объединяло первых и вторых, так это вопросительные, робкие, а порой и униженные взгляды, которые они бросали на вершителей своих судеб.

Откуда же то умильно-идиллическое представление о рабочем классе, какое постепенно сложилось у него за время работы в ЦК? Уж не от тех ли лживых, нарядных, приглаженных отчетов, что ложились к нему на стол? Не от тех ли газет, в которых почти ничего не писалось о трудностях, заботах и невзгодах рабочего человека? Но разве в бытность свою главным редактором он сам не соприкасался с реальной жизнью и реальными судьбами людей? Разве не конфликтовал он постоянно со стоявшим над ним секретарем по пропаганде, когда тот пытался скрыть от общественности какой-нибудь неприятный факт? Разве не ненавидел он лакировку точно так же, как и очернительство? Для того ли он, наконец, вступал в партию, чтобы обманывать людей, простых тружеников, чтобы вдалбливать им в голову, будто теория всегда непогрешима, а если она не совпадает с практикой, так во всем виновата практика? Нет и еще раз нет. Однако он не должен шарахаться из одной крайности в другую. Объективно говоря, и работа в ЦК была очень полезна, дала ему многое, прежде всего — возможность, так сказать, с высоты обозреть всю страну, глубже вникнуть в происходящие в обществе процессы. И все же сейчас он был рад, что покинул царство кабинетов, что наконец-то может иметь дело не с сообщениями о людях, а с самими людьми, жить с ними бок о бок, смотреть им в глаза.

…Когда Оскар Винтерфаль вошел в столовую, Мюнц, увидев его почерневшее от доменного жара лицо, вспомнил: это тот самый провокатор, зачинщик драки со строителями, которого следует передать прокуратуре, а не новой профессии учить. Но очень скоро ему пришлось изменить свое мнение.

— Могу представить себе, что вы обо мне думаете, — потупясь, сказал Винтерфаль. Он явился на комиссию в промежутке между выпуском металла, огнеупорный фартук спускался до грубых ботинок, в руках он вертел каску. — Знал бы я, чем обернется та свара на стройплощадке, я бы, клянусь, вообще молчал как рыба.

Он глянул на Эриха, ища у него поддержки.

— Уж ты-то, Рыжий, знаешь меня как облупленного. Какая моя жизнь? Батрачил у помещика, потом воевал. Дошел до Москвы и обратно, сам не пойму, как уцелел. Был в плену, потом вот стал металлургом. Скоро мне пятьдесят, считай, до пенсии всего ничего осталось. Вы уж будьте так добры, дайте мне работу по душе. А я не подкачаю…

Следующей была Лизбет Гариш. Она буквально ворвалась в зал столовой и с вызовом оглядела комиссию.

— Вот что я вам скажу, товарищи дорогие! Мне уж третий раз приходится в жизни менять профессию. В конце войны, еще девчонкой, я работала продавщицей в обувном магазине, потом пришла сюда, на комбинат, освоила профессию шихтовщицы, а теперь вот бригадиром на колошниковом подъемнике. И больше жизнь свою менять не собираюсь. Я вам не вещь, чтоб вертеть мной по своему усмотрению, я — самостоятельный человек. И женщины из моей бригады просили передать то же самое. Короче, у нас два условия: во-первых, никто из нас не должен потерять в зарплате, а во-вторых, бригада наша — имени Анны Зегерс — при любой погоде останется вместе. Если нет, учтите, будем писать прямо нашей писательнице. И, наконец, в-третьих, лично я больше не хочу работать во вторую смену, поскольку являюсь матерью-одиночкой, а детей у меня целых двое. Дочка и сын. Оба в том возрасте, когда за ними пригляд нужен, так что по вечерам, как хотите, а я должна быть дома. Мои дети обязаны вырасти порядочными людьми, чтоб мне потом не было за них стыдно. Усекли?