Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Подожди, товарищ Штейнхауэр, тут еще есть желающие высказаться, — прозвучало из президиума. — Слово для самокритики тебе дадут позже.

Сорок человек — мужчин и женщин, членов партгруппы заводоуправления — поглядели в его сторону: одни сочувственно, другие безразлично. Сидевший рядом с ними Лерман, сотрудник редакции, шумно вздохнул, но, когда Ахим перехватил его взгляд, немедленно отвел глаза и уставился куда-то вдаль, более того, даже слегка отодвинулся от него вместе со стулом, точно от прокаженного. Это-то и было самое тягостное, невыносимое: молчание людей, их трусость, добровольно надетый намордник. Впрочем, их тоже можно было понять. Слишком уж веско звучали обвинения Люттера, слишком искренен был его пафос. А чем он окончательно завоевал доверие слушателей, так это заявлением: при всем этом я не боюсь признать, что Штейнхауэр — мой друг. Но именно поэтому мой долг, моя обязанность предостеречь его от дальнейших ошибок и, пока не поздно, вернуть на единственно верный путь — путь, который указывает партия. Он должен исправиться…

И не подумаю, мысленно ответил Ахим. Вы не заставите меня плясать под вашу дуду. Сейчас я встану и скажу словами Гуттена: «Я пошел на это сознательно». Немного больше уважения, терпимости друг к другу. Ведь не волки же мы, чтоб друг друга рвать на куски. Немного больше ценить друг в друге ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО… Но неужели только ради утверждения этих идей он пошел сюда, на комбинат? Неужто в этом есть что-то творческое? Разве все это не прописные истины? Неожиданно перед его глазами как немой укор — укор подлинный в отличие от всего говорившегося здесь — возник Кюнау: в луже крови, с раздробленной челюстью, судорожно сжимающий автомат… Да, сейчас он напомнит всем сидящим в зале это имя. Чем трагична его судьба, товарищи? Тем, что до отчаянного шага довели его мы с вами. Мы палец о палец не ударили, чтобы предотвратить несчастье. И если ваши души не совсем очерствели, имейте мужество признать этот факт… Он подумал: за что я действительно достоин отчуждения, так это за то, что тогда смалодушничал, не заступился за Кюнау. Но у меня нервы покрепче, за меня можете не волноваться. И не рассчитывайте, что я буду бить себя в грудь, каяться и молить о прощении. Коммунисты, если ты еще помнишь, Люттер, предпочитают умереть стоя, чем жить на коленях…. Но с другой стороны — к чему эта бравада? Какой будет толк от восшествия на Голгофу? Плетью обуха не перешибешь. Не лучше ли пойти на маленький компромисс со своей совестью? Кому от этого будет хуже? Вот даже великий Галилей и тот отрекся, сказав: пусть Солнце опять вращается вокруг Земли… Все будут довольны, а он сохранит себя для газеты и других дел. Но уже одна мысль об этом показалась ему отвратительной. Если я дам слабину и поступлюсь принципами, я сам перестану уважать себя, потеряю себя как личность. Ага, вот твоя истинная суть! — торжествующе вскричал бы Люттер. Перед нами форменный индивидуалист! Он, видите ли, душой страдает, вместо того чтобы стоять на твердых партийных позициях! Душа, товарищ Штейнхауэр, — это химера, и не случайно материалисты не употребляют это слово, пользуясь научным термином — психика…

Нет! Лучше умереть, чем примириться с ними. Совесть загрызет его. И в то же время он прекрасно отдавал себе отчет в том, что страшно волнуется, что его колотит внутренняя дрожь и он вот-вот грохнется в обморок… Этого еще не хватало! То-то Люттер возрадуется! Он потянулся к бутылке лимонада, стоявшей на столе, — рука у него тряслась. Хоть он сидел, но чувствовал, как отнимаются ноги. Чуть ли не каждый выступавший предлагал объявить ему партийный выговор, а если он не изменит своей позиции, то вовсе исключить из партии.

— Товарищ Штейнхауэр! — раздался тихий хриплый голос Бартушека. — Теперь тебе слово…

Но все это собрание, включая горький и яростный монолог Ахима, было уже, так сказать, из области послеродовых мук. Рождение нового комбината стало свершившимся фактом, означавшим, что план перепрофилирования одержал победу и что сопротивление последних его противников сломлено. В городе сразу задышалось легче, ибо неопределенность, нервотрепка последних месяцев все-таки здорово вымотала людей, иных рассорила и даже разрушила какие-то семьи. Но теперь все споры и раздоры вокруг перепрофилирования были позади. Наступила пора сообща браться за дело, решать более сложные задачи, которые, как понимал Мюнц, для многих станут экзаменом на гражданскую зрелость.

Люди прониклись к нему доверием. «Были б все такие, как он, и в правительстве, и в ЦК…» — говорили о нем. Мюнц был чужд всякой начальственности, держался свободно и демократично, любил в разговоре с рабочими пошутить, но при необходимости умел проявить твердость. Он говорил четкое «нет», когда перед округом ставили непосильные задачи, и точно такое же четкое «да», когда нужно было осадить кое-кого из зарвавшихся бюрократов, как видно забывших, что государство служит человеку, а не наоборот.

А чем он окончательно расположил к себе людей, так это обращением с Хёльсфартом, строптивцем номер один. Тут Мюнц проявил максимум деликатности, но и упорства. Он рассудил так: Хёльсфарт — один из самых авторитетных людей на комбинате. Удастся его убедить — считай, полдела сделано: куда повернет он, туда пойдут и остальные. Мюнц не высказал ему ни единого упрека, даже об их стычке после заседания комиссии ни разу не напомнил. Единственное, на чем он настоял, — чтобы Эрих публично изложил свою позицию, и не где-нибудь, а на отчетно-выборном партийном собрании комбината.

Это был умный ход. Сказать Эриху толком было нечего. Его аргументы строились в основном на эмоциях, а потому разбить их для Мюнца не составляло никакого труда.

— Послушай, Эрих, это же все детский лепет: героические традиции, чудо социалистической экономики… Неужели ты думаешь, будто воспоминаниями можно противостоять экономической экспансии Запада?

Эрих еще что-то сказал, но потом запнулся на середине фразы и сел.

— Ты бы вон брал пример со своей жены. Если ей, женщине, по силам освоить новую специальность, повысить квалификацию, то неужели ты не можешь? Сто раз тебе предлагали, и все как об стенку горох…

Воцарилась тишина. Воспользовавшись ею, заговорил Бартушек:

— Вот гляжу я на тебя, Эрих, и не пойму, что ты за человек. Все мы знаем, что ты член профкома, командир рабочей дружины, хороший коммунист. Одна твоя фамилия чего стоит! Хёльсфарты! Еще при жизни твои дед и отец стали легендой. Теперь их именами названы улицы и дома культуры. Ну а ты что же? Даже не хочешь из слесаря стать мастером. Не высокая, значит, у тебя сознательность. Ну а как прикажешь развивать народное хозяйство, коль в этом не будут участвовать такие специалисты, как ты? Страна изменилась, Эрих. Сегодня мы крепко держим власть. И если раньше место сознательного рабочего было на баррикаде, то теперь — в учебном классе.