Эрик Нойч - Мир на Востоке

Люттер и Мюнц тоже почтили своим присутствием праздник, правда, оба пришли без жен. Почти весь вечер они просидели за столиком, но под конец Мюнц пригласил Ульрику на танго. Он крепко обнял ее за талию и прошептал на ушко какие-то нежные слова: мол, как приятно танцевать с королевой бала, с чьей красотой не может сравниться ни одна из здешних дам. Впрочем, возможно, в этот момент он думал о Лисси.

— О, у меня тут столько конкуренток, целых девять! — смеясь, ответила Ульрика и попыталась высвободиться из его давящих объятий.

В это мгновение она увидела рядом с собой Ахима. Он с силой вырвал ее из рук Мюнца. Глаза его пылали. Словно тисками, он сжал ее голое плечо, так что она вскрикнула от страха и боли.

Мюнц растерянно смотрел на Ахима и лишь хлопал глазами за стеклами очков.

Обезумевший от ревности и гнева, Ахим потерял над собой всякий контроль. Он заорал на Мюнца:

— Мало вам издевательств надо мной, так вы еще хотите и жену у меня отнять! Не жирно ли для вас будет?!

И даже замахнулся, чтобы ударить Мюнца, но потом опустил руку.

Он потащил Ульрику прочь с искаженным от страдания лицом, готовый вот-вот расплакаться, и, как она ни убеждала его в невиновности Мюнца, Ахим в ответ не проронил ни слова.

Спустя несколько дней приступили к сносу печей. Первой начали с печи номер пять — той самой, с которой у Бухнера было связано столько воспоминаний…

Сильные, крепкие мужчины, которым, казалось, все нипочем, теперь со слезами наблюдали, как некогда мощное сооружение на глазах превращалось в развалины, как автогены режут станины и трубы. Уже обнажилась холодная серая внутренность печи, закопченная кирпичная кладка… Трудно было поверить, что всего неделю назад здесь буйствовал огонь и по желобу, поднимая ослепительные брызги, бежал расплавленный чугун. Бог ты мой, неужто и впрямь другого выхода не было? Ведают ли Ульбрихт и Гротеволь, что тут творится? Десять лет жизни отданы этому заводу, все силы. И вот итог: комбинат становится просто грудой металлолома, навеки уходит в прошлое…

Так думал не только Бухнер.

Бригада, сносившая печи, трудилась на совесть. Могучий кран поднимал обрезки воздуховодных труб и, пронеся их на внушительной высоте, сгружал в вагоны заводской одноколейки. Работа требовала ювелирной точности. Снизу бригадир делал крановщику какие-то знаки и, напрягая голос, кричал: «Вира!», «Майна!» А ведь еще совсем недавно поезда увозили отсюда не лом, а тот самый металл, который помог республике встать на ноги. Никому теперь это было не нужно. Другой кран, как заведенный, обрушивал тяжеленный шар на кирпичные стены. Каждый удар сопровождался оглушительным грохотом и поднимал в воздух тучи кирпичной пыли.

Все это напоминает мучительную агонию, подумал Бухнер. Он уже знал, что последней будет снесена шестая печь и, как первую, во время пуска комбината, ему же будет поручено произвести и последнюю плавку. Он нервно закурил и вышел из цеха. Все звуки, все повадки печей были ему хорошо известны: то слабое посапывание во время плавки, то мощный гул во время выпуска металла. Третью как раз только что загрузили, услышал он, а в четвертую подают дутье. Дьявол побери тех, кто рушит это творение рук человеческих…

— Герберт, — услыхал он позади себя голос Винтерфаля, — не трави себя понапрасну, был комбинат, да сплыл…

И Лизбет Гариш наблюдала каждый день со своего подъемника за сносом печей. С содроганием ждала она того дня, когда современные стенобитные орудия подойдут к ней вплотную, засверкают голубые вспышки автогенов и кто-то поставит у входа на подъемник заграждение с табличкой: «Осторожно! Опасная зона! Проход запрещен!»

— Нет, я этого не перенесу, — причитала она, — пусть кто другой при этом присутствует, у кого нервы покрепче. Ой, девочки, худая наша доля.

— Это ты-то, толстуха, на худую долю жалуешься? — не удержалась от каламбура Марго.

— Нашла повод шутить, дурочка! — обиженно ответила Лизбет. — Гляжу я на наш порушенный комбинат и вспоминаю войну. Вот также и в Магдебурге было, когда его американцы бомбили…

Эрих Хёльсфарт работал в цинковальном цехе, почти под самой крышей. Линия уже действовала, хотя оборудование было еще не укомплектовано. Последние дни Эрих со своей бригадой был занят тем, что монтировал на головокружительной высоте перила и мостики к диспетчерскому пункту. Мимо него тельфер нес по воздуху гигантские стальные конструкции и опускал их в одну ванну за другой, где они очищались от ржавчины и покрывались цинком, чтобы уж не ржаветь практически вечно.

С верхотуры территория комбината была как на ладони. Глазам Эриха открывался другой мощный комплекс — газобетонный, уже принимавший законченные очертания. А рядом сносились кауперы, рушились гигантские трубы, пятая печь уже лежала в развалинах.

Надо привыкать к новому, подумал он, менять образ мыслей, перепрофилировать самого себя. Сумею ли я?.. Всякий раз, глядя, как на фоне серого, безмолвного неба из знакомого силуэта вновь выпадает какая-то часть, он испытывал ужас, точно от бессмысленного и жестокого вандализма. Горло сжимала спазма, и он отворачивался. Хоть он и решил включиться в перепрофилирование, тем не менее зрелище разрухи, гибели комбината, некогда считавшегося символом возрождения страны, было для него нестерпимо. Он знал, что эта рана долго еще не заживет в его сердце.

Как всегда в ожидании гостей, Ханна вышла на дорогу. Завидев из своего сада айзенштадтский поезд, она уже знала, что минут через пятнадцать они должны быть на подходе к деревне. И вот они наконец появились из-за поворота: Юлия, Ахим и Ульрика. Углядев бабушку, Юлия вырвалась из рук родителей и побежала ей навстречу, уже издали взахлеб рассказывая свои детские новости, так что Ханна не разобрала ни единого слова.

Когда Ахим подошел ближе, он показался ей каким-то бледным, уставшим, и она подумала про себя: какой же все-таки мерзавец этот Люттер, сколько он в своей статье на Ахима грязи вылил! Об этой публикации она узнала от Функе, который, хоть и был давно на пенсии, все равно по-прежнему исправно выписывал «Факел», — он возмущался пачкотней Люттера не меньше, чем сама Ханна.

Ульрика восхищалась новой дорогой, тем более что в это время года контраст был еще разительнее.

— Теперь у вас просто благодать! — сказала она. — Идешь, и ноги сухие. Раньше в ноябре здесь без резиновых сапог делать было нечего.

— Что верно, то верно, — подтвердила Ханна. — Дорога — это наша гордость. Вы ведь у меня и впрямь сто лет не были. Проходите в дом — сейчас вам свою новую ванную покажу. И ватерклозет! Это мне Функе с Моосшваммом построили на месте прежнего хлева, дай бог им здоровья.