Эрик Нойч - Мир на Востоке

— Мама! — вскричала Ульрика. — Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты даже думать так не смела!

— Ну ладно, ладно, не сердись. — Ханна вернулась на кухню и снова занялась ужином. — Куда это Ахим запропастился? С детства не был домоседом, все любил под каштанами сидеть…

Между тем наступили сумерки. Солнце скрылось в белесой пелене. Один за другим зажигались огни. Лаяли собаки. Где-то не переставая тарахтел мотоцикл, — видимо, никак не заводился. Стоя у изгороди, Ахим увидел вдали крышу товарного состава, медленно, с перестуком тащившегося в Галле или Лейпциг. Там, куда убегали рельсы, лежал комбинат. Странно, Ахиму показалось, что небо в той стороне какое-то особенно мрачное, зловещее, точно там никогда не было звезд, а извечно зияла лишь черная, космическая дыра…

Последний месяц, пока Ахим дорабатывал положенный до увольнения срок, редакцию возглавлял Лерман, бывший его заместителем. Лет на двадцать старше Ахима, всю свою жизнь проработавший в разных газетах, он тем не менее, несмотря на все свое прилежание и даже честолюбие, был классической серостью. Семь лет Ахиму приходилось переписывать его материалы. Он делал это безропотно и без эмоций, чтобы не обижать коллегу. Теперь же «Факел» стал чем-то вроде ведомственного бюллетеня: Лерман, совершенно не владевший пером, нашел выход из положения в том, что почти всю газетную площадь отвел под публикацию всевозможных речей и официальных документов. Газету перестали читать, и Ахим — одним из первых.

Разумеется, после ухода из редакции он не мог особенно привередничать и внутренне был согласен на любую работу, даже самую непрестижную, будь то дворником или разнорабочим на стройке. С одним-единственным условием: только не в Айзенштадте. Для него была непереносима мысль, что кто-то будет посмеиваться за его спиной и ехидничать: мол, во как Штейнхауэра жизнь мордой об стол приложила… Он был готов влачить самое жалкое существование, но только не «исправляться», к чему его призывало собрание.

У меня есть своя голова на плечах, думал он. И пока я свободный человек, я буду идти собственной дорогой… Возможно, когда-нибудь я вернусь в биологию: как-никак закончил биофак, хоть и семь лет назад, ну да знания остались. Чем плохо? Буду работать в лаборатории, ставить опыты над мышами и крысами: хорошее, чистое дело… Несмотря на работу в редакции, он был в курсе того, что происходило в биологии, регулярно читал научные журналы, так что квалификации не потерял. Ему было известно, что генетика перестала считаться «буржуазной лженаукой», получила как бы второе рождение, с профессора Безендаля сняты все вздорные обвинения, и он возглавил исследовательский институт. Быть может, именно сейчас он сможет реализовать себя как ученый с наибольшей полнотой.

Но и литературу он не забросит. Страсть к писательству в нем не только не угасла, а лишь окрепла. Все больше и больше его захватывала идея повести. Он пытался выстроить сюжет. Велик был соблазн воспроизвести недавно пережитое, но он чувствовал, что очень легко может сбиться, так сказать, на созерцание собственного пупа. Описание пережитых злоключений казалось ему занятием слишком банальным. Он опасался, что, отталкиваясь только от своего опыта, может невольно исказить жизненную и историческую правду, впасть в субъективизм, не имеющий ничего общего с реализмом. Нет, тут требуется нечто другое. По типу повесть должна быть чем-то вроде «Михаэля Кольхааса» [10] Новелла немецкого классика Генриха фон Клейста (1777—1811). , как ни страшно ставить для себя такие ориентиры.

Некто борется против несправедливости. Чем кончится его борьба: победой или гибелью?

Стало совсем темно. Даже снег в поле перестал белеть. Ахим снова посмотрел в сторону Айзенштадта и опять подивился угрюмой черноте неба над городом…

Ханна сказала:

— Ладно, хватит тут спектакль разыгрывать. Вы что, думаете, я ничего не замечаю? Я и без вас давно все знаю. Карл Функе показал мне ту газету, где Люттер с грязью Ахима смешал. Вот же негодник! Как можно так людей бесчестить?! Ну а ты-то, Ульрика, тоже хороша. Почему не сказала мне всю правду? Что такого натворил Ахим? Не верю, чтобы такой славный мальчуган мог сделать что-то плохое.

Прямота, с какой она задала вопрос, поставила Ульрику в тупик. Как ответить, чтобы Ханне стало все ясно? Помедлив в поиске точных слов, Ульрика сказала:

— Ахим очень честный и прямолинейный, поэтому сплошь и рядом натыкается на непонимание людей. Там, где другие вполне довольствуются половиной, он во что бы то ни стало хочет добиться всего. Отсюда, по-моему, и идут все его неприятности.

— Это я хорошо понимаю, — подтвердила Ханна. — Он весь в отца. Роберт тоже был такой: ему либо все, либо ничего. Он мог лоб себе расшибить, но коль уж брался за дело, то должен был довести его до конца. Но ответь: так-таки необходимо было Люттеру топить своего товарища, друга детства?

Ульрика только пожала плечами. Конечно, живуч еще дух былых времен. На всякого несогласного непременно надо повесить ярлык «оппортуниста» и подвергнуть публичному избиению. Но это должно измениться, не может не измениться. Партия не имеет права опускаться до такого…

Ахим продолжал смотреть на небо. Какое-то тревожное чувство овладело им. Так ли уж ты уверен, спросил он себя, что принял правильное решение? А может, ты просто стал жертвой закономерности? Как Дантон у Бюхнера [11] Имеется в виду драма «Смерть Дантона» Георга Бюхнера (1813—1837). , в той читанной в молодости книге? Уж не пожирает ли вновь революция своих детей?

Давно, еще перед тем, как поступить в многотиражку, у него был большой разговор с Мюнцем. Говорили на отвлеченные темы, и Ахим в порыве философского вдохновения заявил, что, на его взгляд, существует три вида творчества, единственно достойных этого слова: наука и искусство, в коих испокон веков необходим талант одиночки, и то, что он называл тогда политическим формированием общества и что осуществимо при участии всех людей, правда лишь в условиях социализма… В первом и втором он уже попробовал себя и пока что без особого успеха. Ну а чего он добился в третьем? Чего достиг за все то время, что находился на партийной работе в качестве ответственного редактора газеты? Возможно, в другой ситуации он ответил бы на этот вопрос поговоркой «цыплят по осени считают», но сейчас был слишком уязвлен и подавлен, чтобы сохранять какой-то оптимизм.

Последний день на заводе был едва ли не самым тягостным в его жизни. Он подал заявление, как то предписывалось законом, за месяц до увольнения и с тех пор фактически отбывал время. И вот настал последний день. Он явился в редакцию с чемоданом, куда сложил все свои личные вещи из шкафа и письменного стола. Затем на ватных ногах обошел несколько кабинетов, собирая нужные подписи в «бегунке». Почти никто не разговаривал с ним, ограничиваясь самыми необходимыми репликами, точно боялись, будто их могут заподозрить в симпатии к нему. Пока он освобождал полки шкафа, Лерман, словно прилипнув к стулу, сидел за своим столом, смущенно покряхтывал, а один раз даже попытался сказать нечто одобрительное, впрочем, это ему решительно не удалось. Накануне Люттер разразился в «Вархайт» статьей, где обвинил Ахима и еще нескольких человек в «политическом примиренчестве». Прочтя гневную инвективу по своему адресу, Ахим пришел в ужас. У него было такое чувство, будто его ославили на весь мир, навечно поставили на нем позорное клеймо… Теперь же, по прошествии нескольких недель, когда обида чуть поостыла, он, как ни странно, мог понять Франка. Разве сам он не точно так же действовал еще каких-нибудь пару лет назад? Только трагическая судьба Кюнау заставила его взглянуть на многое совсем другими глазами…