Эрик Нойч - Мир на Востоке

Остается лишь добавить, что Эрик Нойч, нередко полемизируя с писателями и со своими критиками, постоянно работает над углублением художественно-эстетических позиций и совершенствованием манеры письма. Самым ярким примером этого является повесть «Форстер в Париже» (1978), опубликованная и на русском языке [4] В кн.: Встреча. Повести и эссе писателей ГДР об эпохе «Бури и натиска» и романтизма. М., Радуга, 1983. . Однако он последовательно отстаивает свое направление и свою манеру письма в целом. Литература для него — это активная причастность к жизни, активное участие в практической созидательной работе общества. Он резко выступает против элитарных тенденций в социалистической литературе, выступает за обсуждение истории и актуальных проблем сегодняшнего дня в прямых, реалистических, эстетически не завуалированных формах. Несомненно, что в период публицистической открытости советской литературы произведения Э. Нойча могут и должны привлечь внимание советских читателей.

А. Гугнин

Долго, почти целый год, Ахим не понимал, что произошло с Ульрикой за время их разлуки. Только когда он окончательно поверил, что она ничего не скрывает, страдания, выпавшие на ее долю, сделались и его страданиями.

А в первое время после их встречи он постоянно мучил ее вопросами. Может, не так все было? Ты говоришь, что писала… А может, у тебя кто-то был там? Ульрика безропотно все сносила, хотя, отвечая на очередной вопрос, всякий раз с тоской думала о том, что завтра он вновь начнет спрашивать и ей придется повторять все сначала.

Теперь Ульрика счастлива. Как все изменилось: они уже на третьем курсе, впереди новая жизнь, а то, что ей пришлось испытать, отступало дальше и дальше.

Порой они целыми днями не покидали своей мансарды, теряя ощущение времени. Просыпаясь в объятиях друг друга, не могли сказать, день ли, вечер ли, у предметов не было ни формы, ни очертаний, у жизни — ни начала, ни конца. Две очарованные души. Они читали вслух Ромена Роллана. В такие дни у них стояли часы — ни до чего им не было дела, никто не был нужен. Они, как два дерева в бурю, переплелись ветвями. Любовь их была ненасытной, каждый поцелуй казался последним, словно через секунду их ждала смерть. Утолив желание, они лежали в полусне щека к щеке и словно парили в бесконечности. Они наслаждались этой растворенностью в пространстве, этим парением между желанием и утолением. Достаточно было малейшего, едва уловимого движения, и пламя разгоралось с новой силой.

Иногда сердобольная соседка вешала на ручку их двери сетку с булочками и ставила у порога две бутылки молока, но, возвращаясь вечером с кондитерской фабрики, нередко находила свои дары нетронутыми. Однажды она не выдержала и осторожно постучала. Ведь так недолго и от голода помереть! Ручка поддалась, дверь оказалась незапертой. Соседка вошла в коридор. Двери в комнаты были и вовсе нараспашку. Ульрика услышала осторожные шаги. Без тени стыда приподнялась на локте, но в глазах была такая дикая смесь испуга, страсти и восторга, что соседка попятилась.

Назавтра, встретив соседку, Ульрика стала извиняться.

— Ничего, деточка, и мы когда-то были молодыми, — улыбнулась та.

— Я его четыре года каждый день, каждую ночь ждала.

— Понимаю, понимаю. Только будьте благоразумны. Не бросайте сразу весь хворост в костер.

Теперь Ахим до мельчайших подробностей знал, почему в тот день, придя в больницу, чтобы забрать Ульрику, обнаружил на ее койке какую-то старушку.

А ее просто похитили — приехали мать и Ингеборг, привезли чемоданчик с ее вещами, она оделась и села в машину. Сначала Ульрика думала, что это такси и они возвращаются в Бад-Золау, на виллу госпожи фон Пфуль. Обида, боль — все было позади, и даже истончившиеся волосы ее уже не огорчали. Она была еще очень слаба, сидела откинувшись, прикрыв глаза и думала о скорой встрече с Ахимом.

Забеспокоилась Ульрика только после получаса езды — за окном мелькали указатели с названиями незнакомых деревень и поселков.

Тогда матери пришлось давать объяснения. Воздух в Рудных Горах, где они теперь живут, — лучшее лекарство для отца с его астмой, они переехали после рождества.

Разумеется, отцовская болезнь была просто отговоркой. В Граубрюккене они не хотели оставаться из-за позора, который, как они считали, Ульрика навлекла на их семью.

Все равно он меня отыщет, думала Ульрика, пусть хоть на край света увозят. Напишу — и он приедет.

Деревня, куда они приехали, тянулась, как и все деревни в округе, вдоль длинной, то спускавшейся в долину, то поднимавшейся на холмы дороги-улицы, от которой ответвлялись мощенные камнем дорожки. На главной улице жила состоятельная публика. Выделялось несколько весьма солидных строений, составлявших усадьбу фабриканта щеток Килиана и по внушительности уступавших разве что церкви.

Девятнадцать лет плюс невероятная наивность — Ульрика и представить себе не могла, что ее здесь ожидает. Она совершенно не удивилась тому, что новые родственники, собравшиеся в день их приезда к ужину, оживленно беседовали с Христом и его учениками, особенно с Иоанном, словно те сидели тут же, в комнате, а пророка Илию даже пригласили к столу. Она привыкла к таким оккультным фокусам в своей семье, правда, у них все обставлялось несколько скромнее.

Дом ее дяди (так она должна была называть их благодетеля, хотя тот и приходился матери в лучшем случае троюродным братом) был трехэтажный, под крытой шифером островерхой крышей, с окнами на улицу по шесть в ряд. В саду оказался загончик, где держали молодую косулю. Ульрика ухаживала за ней, и та постепенно стала совсем ручной: брала корм — сено, репу, размятый картофель, мох, траву, которая уже показалась из-под снега, — прямо из рук. Поэтому Ульрика была очень удивлена, обнаружив однажды утром, что косуля исчезла. Неужели убежала в горы?

Это случилось на пасху, в начале апреля, когда они прожили на новом месте уже месяц. Тетя (сестра дяди), мать и Ингеборг вознамерились вместе с жителями окрестных деревень — собралось их, наверное, больше тысячи — совершить паломничество на вершину горы, которая господствовала над всей округой.

— Не понимаю, почему ты не удрала оттуда в первый же день! — не выдерживал в этом месте ее рассказа Ахим. — Ведь мы же поклялись друг другу никогда не разлучаться!