Эрик Нойч - Мир на Востоке

В ответ ему бешено зааплодировали. Парни и девушки кричали, топали, потом запели: «Навстречу заре…» Взревел мотор, Зенвица кое-как втащили в кузов, и процессия двинулась к дому владельца другой фабрики, где делали ящики для пива. Через некоторое время и оттуда послышался многократно усиленный рупором крик.

Ульрика во время этой сцены стояла у изгороди, не решаясь протиснуться сквозь толпу синерубашечников. Все вместе они представлялись ей каким-то диким рычащим животным, жаждущим мести за нанесенные ему обиды. Когда она слушала их угрозы, ее вдруг обожгла мысль: а разве на месте того черноволосого из Висмута не мог бы оказаться Ахим? Она вспомнила, с каким страшным гневом говорил он обо всех буржуях, фабрикантах. Однажды она порвала его анкету, но ведь он все равно в партию вступил… Нет, Ахим вел бы себя иначе. Спокойнее, разумнее, не орал бы в рупор, как ярмарочный зазывала.

Отец задернул гардины. Едва Ульрика вошла в дом, на нее со всех сторон посыпались упреки. Как она могла пойти на евангелическую службу и почему оказалась рядом с этими коммунистами? Ведь и те и другие — служители антихриста!

В тот момент она почувствовала себя одинокой, как никогда.

— Ну не волнуйся ты так, ведь все уже позади, — утешал ее Ахим. — Теперь у тебя есть я… Правда, мы с тобой тоже живем как отшельники: у нас нет друзей, даже знакомых почти нет. Мы замкнулись в нашем тесном мирке, как будто, кроме нас, ничего больше не существует. Пора бы это изменить, Ульрика.

— Нет. Я и так счастлива. Ведь у нас наконец-то есть свой собственный дом.

Две крохотные комнатки под крышей она превратила в уютное жилье. По ее указанию в одном месте он обшил стены деревом, в другом оштукатурил и побелил, в третьем наклеил обои. Ульрика сшила занавески. Вот тут мы будем заниматься, здесь готовить еду и есть, там любить друг друга. Каждое утро, стоя у раскрытого окна с видом на собор, она делала гимнастику.

— А что было дальше? — спрашивал Ахим.

Судя по тому, как те, из Висмута, вели себя, думал Ахим, они в лучшем случае были последователями Бакунина или Макса Тельца, анархистами. Их налет на деревню, разумеется, не имел ничего общего с политикой партии.

Ахим не ошибался. Как позже узнали в деревне, Зенвица и того черноволосого командира уже давно связывала дружба. Они познакомились в какой-то пивной и частенько, воспламеняемые водкой трактирщика и шнапсом, полученным на карточки в Висмуте, держали «ррреволюционные» речи. Во время одного такого застолья командир синерубашечников поддался на просьбы своего дружка прищучить местных капиталистов. «С этими мы справимся, — пообещал он, — прекрасная будет воскресная прогулка для нашей команды».

Спустя полгода после той истории их обоих нашли в сугробе на опушке леса под Шнеебергом. Потом выяснилось, что они взломали в городе киоск, забрав оттуда водку и сигареты. Пьяные, они сбились с дороги, их закружила метель, и сугроб показался им пуховой периной Снежной королевы, вот они и улеглись в него спать, а метель замела их. Зенвицу это стоило жизни. Когда полицейские собаки нашли их, он был уже мертв.

Однако то, что они орали дяде по поводу заработной платы и эксплуатации, не было ложью и клеветой. Ульрика скоро сама в этом убедилась. Спустя год, когда она уже прошла в дядином семействе «проверку», дядя определил ее в контору кем-то вроде бухгалтерши, и там она получила возможность заглянуть в старые расчетные книги. Цифры подтверждали обвинения синерубашечников: Килианам удалось упрочить свое состояние и сделаться фабрикантами потому, что, кроме мужчин, которые работали в мастерской, на них за гораздо меньшую плату батрачили надомницы по всей округе. Ульрика и прежде чувствовала себя одинокой, а теперь в ее душе зародилось недоверие и неприязнь даже к собственной семье. Ингеборг и мать наверняка знали про махинации родственников, но больше всего она не могла простить это отцу, которого всегда считала человеком справедливым, неподкупным, не способным на обман.

Однажды вечером Герхард Яро, узнав о смерти Зенвица и о предшествовавшем ей уголовном преступлении, высказал такие мысли, что Ульрике сразу захотелось возразить ему. Ее отец продолжал чувствовать себя офицером, патриотом Пруссии, и это каким-то образом помогало ему с большим мужеством переносить тяжкую болезнь. Он продолжал жить с сознанием незапятнанности своей солдатской чести. Никого не винил он в своих страданиях, считая их неизбежным следствием войны, во время которой он честно исполнил свой долг по отношению к родине. Так распорядилась судьба, считал он. И хотя он не соглашался с Килианом и всегда спорил с ним, если разговор заходил о религии и других трансцендентных вещах, но все же, когда синерубашечники выкрикивали свои угрозы, он, разумеется, был на его стороне против коммунистов. И когда Ингеборг вместе с супом угостила всех новостью о гибели Зенвица, отец заявил:

«На что способна эта чернь, и так ясно. Подумать только, кто нами правит: пьяницы, воры, убийцы и уголовники. К чему все это приведет? Самым большим несчастьем для нашей страны было не военное поражение Гитлера и его банды, а власть коммуны, которую они подготовили своим падением и которая сейчас, как кнут, поднята над Германией, над тем, что от нее осталось. Мы можем только надеяться, что наша нация и в западной зоне не поддастся иностранному влиянию, выстоит и против русской уравниловки, и против американской страсти к наживе и восстанет вновь в гордом величии, являя все исконные нравственные ценности немецкого национального характера. И пусть тогда снова война, но рыцарская война, как когда-то против Наполеона или позднее еще раз против французов. Да, вероятно, чтобы излечиться от проказы марксизма и коммунизма, нам нужен еще один катарсис».

С каждым его словом у нее становилось Все тяжелее на душе, пока наконец она не нашла в себе сил возразить: «Война? Ты что же, хочешь опять войны?»

«Не я, дитя мое. Этого требует злосчастное развитие немецкой истории».

«Но ведь эта чернь, как ты ее называешь, эти коммунисты, хотят по крайней мере одного: мира».

«Да ты посмотри, что это за мир. Ведь это же позор. Позорнее, чем Версаль. Ну а теперь помолчи. Давай продолжим ужин. Тем более что он очень вкусный».

«Нет! Я не могу ни кусочка проглотить, когда ты говоришь такие вещи».

«Ну да, я же забыл, что ты попала в лапы к такому же оборванцу. На это они способны: отвергать все законы нравственности и бесчестить девушек. Это у них называется свободной любовью».

Они, как обычно, сидели вшестером за обеденным столом в скудно обставленной и тускло освещенной гостиной, где происходили не только трапезы, но и медитации. Отец, так же как и Ульрика, не принимал участия в молебствиях. Пока они молились, он обычно слушал у себя в каморке западное радио по приемнику, который, нарушая заповеди этого дома, смастерил себе из всякого старья. «У вас телепатирование, а у меня радиофицирование, — шутил он. — Я-то хоть знаю, кто со мной говорит». В ответ на это у дяди обычно начинали ходить желваки на скулах, и он нервно вытирал платком пот со лба. «Бог тебя накажет за злоречие», — говорил он, но отец только смеялся в ответ, и смех этот часто переходил в кашель.