Эрик Нойч - Мир на Востоке

Несмотря на столь противоположные взгляды на религию, по многим вопросам они все же сходились. Оба ненавидели коммунистов, правда, один именовал их порождением антихриста, а другой развивал идеи, как за тем ужином. Оба, хотя и по разным причинам, ратовали за аскетический образ жизни и не упускали возможности напомнить об этом остальным членам семьи. И в тот вечер дядя, выслушав тираду отца, одобрительно кивнул и произнес: «Возблагодарим господа за то, что он каждый день посылает нам хлеб насущный, и помолимся. А ты, дорогая сестра, — обратился он к Ульрике, — уважай и почитай своих родителей и не перечь им». У матери от такого упрямства Ульрики даже слезы выступили на глазах. Ингеборг подавила злорадную усмешку и наклонила голову со стянутыми в тугой узел густыми волосами.

— Твои родственники или невероятно тупы, или очень ограниченны, — перебивал ее Ахим, — но чего еще можно ждать при их происхождении и воспитании.

Он заметно волновался, ведь на этот раз речь шла и о нем. Так это он — прощелыга без чести и без совести, одного поля ягода с анархистами? Какая клевета! Он против брака? Да, но только против буржуазного брака, который является институтом подавления женщины. За свободную любовь? Да, если взаимоотношения между людьми определяются чувствами, а не денежным мешком. Разве он бросил тогда Ульрику? Нет, ее спрятали от него эти Яро, эти Килианы.

— Неужели ты все это стерпела?

— Я встала из-за стола и вышла…

Ульрика пошла к себе в комнату и, оставшись одна, впервые за много месяцев по-настоящему серьезно задумалась, как вырваться из этого дьявольского круга религиозного безумия и национального высокомерия. Прочь, прочь отсюда, думала она.

— Ведь когда они набросились на тебя, Ахим, я почувствовала к ним просто отвращение, хотя ты был далеко и я уже смирилась с тем, что никогда тебя больше не увижу.

Позже, когда временна́я дистанция позволила ей вспоминать о тех днях уже с иронией, Ульрика спрашивала себя, почему она раньше не разглядела истинного лица своего дядюшки и понадобились эти бузотеры из Висмута, чтобы у нее открылись глаза. Ведь почва для антипатии у нее и раньше была. И скепсис ее всегда был сильнее веры, тем более что содержимое чаши с обещаниями становилось все более пресным.

А может быть, она ошибается и приписывает свои теперешние мысли и чувства той, прежней Ульрике?

Тогда ей казалось, что Ахим ее предал (позже, объясняя ему свое тогдашнее состояние, она избегала этого резкого слова). Он ведь не писал ей, не пытался разыскивать. В ее душе снова поселился страх, и появление в деревне анархистов из Висмута только усилило его. Ей казалось, что возникла какая-то новая сила, которая сметет их всех, и ее в том числе, как досадную помеху на своем пути.

Килиан принял их семью радушно, и вначале было даже утешением видеть целостность и покой того мира, в котором существовал этот человек. Никакого шума и неразберихи, как повсюду в стране, только тишина и святость. Все члены секты крепко держались друг за друга, помогали друг другу, как могли. Именно это и нужно было в тот момент Ульрике. Защищенность и покой. Республика, пусть и совсем маленькая — две тысячи на одном облаке и, вероятно, еще около двух тысяч ожидающих своей очереди попасть в число избранных, — здесь человек человеку не был врагом, здесь все ждали часа своего спасения.

Иногда дядя уделял внимание и ей. Оказалось, что в частной жизни он способен не только на молитвы, но и на живое общение. Танцевать членам секты, разумеется, было запрещено, но занятия спортом разрешались. Дядя, например, любил играть в теннис. Ульрика тоже когда-то, еще в школе, занималась теннисом. Когда они собирались на корт возле озера Фильцзее, у нее сразу поднималось настроение — еще и потому, что в таких случаях она снова могла одеться в белое, даже короткая юбка допускалась. Килиан играл лучше ее. Она была быстрее и ловчее, но у него явно была лучше техника, сильнее удар, и он здорово гонял ее по корту. И все же он, как правило, давал ей возможность выигрывать, что она, не питая никаких иллюзий, объясняла только его снисходительностью.

Ульрика не могла понять, как один и тот же человек мог, играя с ней, радоваться как ребенок, а потом, произнося свои проповеди в храме, метать громы и молнии против людской гордыни и суетности.

Ее отец, конечно, давно знал о не слишком праведных способах обогащения семьи Килианов. Можно предположить, что, когда старый Килиан, человек скорее хитроумный, чем набожный, основал свою секту, обещая ее членам избавление от земных тягот, он нашел в округе много сторонников, которых так или иначе заставил раскошелиться. На немалые пожертвования озабоченных своим спасением членов секты глава «Облака» не только смог построить солидный храм, но и купить у обанкротившегося владельца мастерские и фабрику. В те времена живший в Данциге отставной лейтенант, ставший затем учителем гимназии с перспективой получения места приват-доцента в Высшей технической школе, Герхард Яро, не слишком интересовался делами этих южносаксонских торговцев щетиной. И его тесть, сенатор, от которого он унаследовал роскошный особняк на Фрауенгассе, всегда в издевательском тоне говорил об этих дальних родственниках. Их даже стыдились, считая гораздо ниже себя, и обязательные извещения о таких важных семейных событиях, как свадьбы и крестины — карточки с кратким сообщением, напечатанным витиеватым золотым шрифтом, — посылались им обычно задним числом.

Но теперь, когда его город, спор о владении которым шел несколько столетий, был занят поляками и семья Герхарда Яро лишилась крова и имущества, эти дальние родственники вдруг стали их настоящими ангелами-хранителями. Конечно, переселились они сюда главным образом по настоянию матери семейства Гудрун, но и он на это согласился, тем более что болезнь свою считал неизлечимой, выздороветь не надеялся и должен был готовиться к долгим страданиям. В этом положении ему было не до мистики, не до того, с каким послушанием выполняли работницы и рабочие мастерских, даже его собственная жена и дети, распоряжения новоявленного пророка, за которого выдавал себя Хартмут Килиан. Медитации Герхарда Яро были совсем иного рода, и главное — он хотел, чтобы его оставили в покое. Где-то, вероятно у местного булочника, в прошлом активного штурмовика, он раздобыл несколько толстенных томов немецкой истории. Он с увлечением читал мемуары генерал-фельдмаршала Гинденбурга, под командованием которого служил, отправившись на фронт добровольцем, и которому однажды в домике лесника, неподалеку от штаб-квартиры в Ковно, был представлен после охоты на зубров и оленей в Беловежской пуще как один из наиболее отличившихся загонщиков. Он удостоился даже пожатия руки. Герхард Яро погружался в двенадцатитомную историю Пруссии, а если чувствовал себя сносно, то мастерил разные вещицы, например домики и кормушки для птиц, куда насыпали желуди и буковые орешки.