Эрик Нойч - Мир на Востоке

Теперь же, направляясь к месту своей работы, в Берлин, он решил непременно взять подшивку «Вархайт» и прочитать, что же такое понаписал Люттер.

У Красной ратуши они повернули в сторону площади Маркса и Энгельса и переехали мост через Шпрее, откуда уже виднелось здание Центрального Комитета. Когда они остановились у подъезда, Мюнц поблагодарил водителя и попрощался, но тот ответил, что получил указание ждать его.

Странно, подумал Мюнц, зачем меня ждать, когда вроде бы никаких других дел не намечается? Возьму пакет, и все… Однако на праздные размышления времени не было. Лифт медленно вознес Мюнца наверх. Его заинтригованность тем, что это за пакет такой, ради которого понадобилось отзывать его из отпуска, росла с каждой минутой.

Он без стука вошел в комнату, номер которой был ему сообщен по телефону. Уже в подъезде, проходя мимо часового, он почувствовал, что атмосфера здесь как-то неуловимо изменилась. Проверка документов, что ли, стала строже?

— Мог бы и постучать, товарищ.

— Спешил, не хотел терять ни секунды, — усмехнулся Мюнц.

В первое мгновение он ощутил некоторое разочарование. Вместо пакета, о котором шла речь в телефонном разговоре, ему протянули обыкновенный почтовый конверт, разве что перевязанный красной ленточкой и запечатанный сургучом.

Он взял конверт и прочел: СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО, ВСКРЫТЬ ЛИЧНО! Далее была указана дата и время, когда ему надлежало сломать сургуч: ноль-ноль часов, ноль-ноль минут.

Он расписался в получении, попрощался и, спустившись на улицу, попросил шофера отвезти его домой, в Панков.

Итак, до полуночи ему придется умерить свое любопытство, прежде чем он получит какие-то указания (а то, что в конверте содержатся указания, не вызывало у него ни малейших сомнений). Он стал прикидывать, что может его ждать, к чему, собственно, надо готовиться. Любопытство распирало его, подчиняло все его мысли, так что он даже посмеялся над собой: считаешь себя революционером, человеком с железной волей, а сам, оказывается, подвержен тем же искушениям, что и доисторические люди. Разумеется, он бы никогда не смог нарушить партийную дисциплину, злоупотребить доверием партии, хоть и велик был соблазн распечатать конверт, имевший чисто символическую защиту — ленточку да ломкий сургуч.

Он опять подумал, чем ему заполнить вечер. Театры были на летних гастролях, а одна мысль о походе в кино, где придется высидеть полтора часа в адской духотище ради заведомо скучного фильма с кем-нибудь из санаторских франтов в главной роли, — одна эта мысль приводила его в содрогание. К счастью, он был голоден, а поскольку в холодильнике было шаром покати, ибо перед отъездом Лисси его разморозила, то Мюнц отправился на поиски какой-нибудь закусочной неподалеку от дома. После долгих хождений ему наконец удалось найти свободное место в ресторанчике возле ратуши. Без всякого аппетита жевал он рубленый бифштекс — традиционное блюдо берлинцев, стараясь уже не столько угодить своему чреву, сколько просто набить его чем-нибудь. Мысли вновь и вновь возвращались к секретному документу, и он ломал голову над тем, что же в нем могло заключаться. Неожиданно его внимание привлек спор, который вели за соседним столом двое мужчин. Предметом спора было решение жены одного из них уволиться с электролампового завода и работать в Западном Берлине, уборщицей у какого-то адвоката.

— Она соображает, что делает? — вопрошал его приятель, чей лацкан украшал партийный значок. — И ты тоже хорош гусь. Вместо того чтобы образумить свою старуху, врезать ей, ты, можно сказать, благословляешь ее прислуживать какому-то буржую.

— Ты не прав, Георг, — отвечал второй. — Раскинь мозгами: там она будет получать триста чистыми, в западных марках, а здесь они идут один к четырем, а то и больше, поскольку их курс день ото дня растет, вот и считай — минимум тысяча двести у нее в кармане. А на заводе она зарабатывает дай бог если семьсот, и то с премией…

Однако Георг принялся в доходчивой форме объяснять своему товарищу суть политэкономии капитализма и социализма, но, наткнувшись на глухое непонимание, кончил тем, что воззвал к его совести.

Вот оно, с горечью подумал Мюнц, мышление веками угнетавшихся, темных, забитых людей, которые все никак не могут поверить, что их унижению пришел конец. Но с другой стороны, ведя извечную борьбу за существование, озабоченные лишь добыванием пищи, одежды и жилья, задумывались ли они когда-нибудь над тем, что не всякое материальное преуспеяние нравственно? На этом и спекулирует классовый враг. И вот один из сидящих за соседним столом как раз не понимает тактики своих бывших угнетателей, а другой, тот, что имеет мужество открыто носить здесь, в Берлине, партийный значок, выступает в поддержку коренной социальной ломки на немецкой земле. Мюнцу вспомнились заголовки в газетах последних дней: хоть он и хотел отключиться в санатории от всяких дел, но расстаться с газетами так и не мог. Поджоги на скотобойнях столицы, волнения в Гумбольдтовском университете… В последние месяцы вновь участились акты саботажа, как следовало из секретных донесений, однозначно направлявшиеся западными спецслужбами. Привычными стали и другие методы «холодной войны»: расшатывание экономики страны, валютная спекуляция (подтверждением которой мог служить и только что услышанный разговор), сманивание врачей, учителей и квалифицированных рабочих, на образование которых это государство затратило огромные средства, а то получало их сразу готовенькими… Одно сообщение во вчерашней газете привлекло особое внимание Мюнца: маршал Конев, главнокомандующий Объединенными вооруженными силами стран Варшавского Договора, внезапно назначен командующим Группой советских войск в Германии. Мюнца как обухом по голове ударило: Конев, этот прославленный военачальник, герой гражданской и Великой Отечественной войн, и вдруг так понижен в должности…

Уже смеркалось, когда он возвратился домой. В квартире, на одном из последних этажей старого, громоздкого, украшенного лепниной здания, по-прежнему стоял спертый воздух. Мюнц распахнул настежь окна и двери, чтобы поскорее проветрить. До того момента, когда можно будет вскрыть конверт, оставалось еще два часа. Чтобы убить время, он стал разбирать почту, накопившуюся в его отсутствие, — журналы, бандероли, официальные письма, опущенные через щель во входной двери и образовавшие внушительную кучу на полу. Он поглядел в окно: невдалеке светился огнями Панковский особняк. После смерти Вильгельма Пика год назад особняк стал резиденцией Вальтера Ульбрихта, председателя недавно созданного Государственного совета. По ассоциации Мюнцу вспомнилось позавчерашнее выступление Ульбрихта перед рабочими кабельного завода «Обершпрее». Самое главное сейчас, сказал он, — это сорвать планы поджигателей войны, не завтра и не послезавтра, а именно сегодня (эти слова особенно крепко отпечатались в памяти Мюнца) нейтрализовать опасность, которая исходит для республики со стороны Западного Берлина… Но как? Как, спрашивается, это сделать практически? Месяц назад на одной пресс-конференции для иностранных корреспондентов, которую готовил Мюнц, на подобный вопрос Ульбрихт ответил: «Вы даже не поверите, дамы и господа, какая серьезная сложилась ситуация. Право, лучшим выходом из положения было бы для нас обнести Западный Берлин высокой стеной…» Должно быть, это было сказано фигурально и едва ли могло быть осуществлено на деле. Во всяком случае, сидевшие в зале журналисты восприняли это как шутку и отреагировали дружным смехом. И лишь много позже Мюнц понял, что Первый секретарь партии произнес эту фразу не ради шутки, а по поручению Политбюро, где все уже было детально обдумано и взвешено…