Феликс Кандель - День открытых обложек

И камушки на плите с поминания.

Интеллигентная Хана сидит на диване. Ноги поджаты. На плечах расписная цыганистая шаль. У Ханы болит сердце, но она не ропщет.

– Зажралась, матушка. Стыдно жаловаться. Накушалась, небось.

И глядит с пониманием на Ваню Рыбкина.

А Ваня в рамочке глядит на нее.

Хане тоскливо по вечерам. Хане зябко. Заглядывает на огонек Алик Сорокер, бывший парикмахер. Вдовец и ловелас с той же лестничной площадки.

Алик за ней ухаживает.

– Сорокер, – говорит Хана, – Сорокер-Воронер кашу варил, деток кормил... Сорокер, вы умеете готовить?

– Я всё умею, Хана Семеновна, – отвечает с намеком.

– Ах, – жмурится Хана, специалист по источникам. – Ах, ах, какой пассаж! Мы сидели с тобой, наслаждалися, недалече пропел соловей...

– Про соловьев не скажу, а у моего сына говорящий попугай в клетке. Стоит больших денег, но сын хорошо зарабатывает и может себе позволить.

– На каком языке он говорит?

– На иврите, естественно.

– Я про сына спрашиваю.

– У сына, – говорит Алик, – полная каша. Русский с ивритом, не прогребешь.

– Учился бы у попугая, – советует интеллигентная Хана.

По телевизору показывают слезливую бодягу, и она смотрит через силу, до самого конца. Языков Хана не знает и домысливает вовсю. Целуются – любовь. Стреляют – вражда. Догоняют – погоня. Получается совсем глупо.

– Дураки дурацкие смотрят такие фильмы, – сокрушается Хана. – Балбесы балбесские. Болваны болванские.

Сидит в постели, вздыхает:

– Что-то посуду давно не била...

Посуду бить к счастью.

Скисает от воспоминаний, расслышав: «Я помню всё, и голос милый, и ласки, ласки без конца…»

Инженер Макарон за стеной млеет от наслаждения.

Русские романсы. Надежда Андреевна Обухова. Сладко до слез.

А за другой стеной ловелас Сорокер слушает станцию «Маяк», прогноз погоды в Москве. Трудно отвыкнуть.

Володя Рыбкин – сын Ханы, хасид.

В черной шляпе, черном костюме, черных башмаках.

На голове ермолка.

– Вова, – интересуется Хана, – у тебя траур по папе?

– Траур по Храму, – отвечает Вова. – Который разрушили гои. Две тысячи лет назад.

Вова учится в иешиве, подает надежды, и скоро уже, совсем близко – раввин Зеев Ривкин.

У Зеева жена беременна, детей пятеро, кошерная на столе пища. В гостях у Ханы малыши не обедают, разве печенье из особого магазина, воду из стеклянной посуды, и русского языка не понимают. Курочка Ряба, сестрица Аленушка, братец ее Иванушка – не для них.

Муха-цокотуха, позолоченное брюхо – тем более.

– Бабушка, – говорят на иврите, – что ж ты ничего не знаешь, бабушка? Ни браху, ни тфилу, ни кидуш шабат...

Цветы на тумбочке. Капельница над головой. Иголка в вене.

Возле кровати сидит хасид Вова, начитывает псалмы.

Хану утягивает необратимо в глубокий туннель, но она не поддается.

– Главное, чтобы впереди было яркое, заманчивое, любопытное до невозможного. Есть – ты живешь. Кончилось – умер.

– Я тебе помру, – отвечает Любка Макарон. – Мы с тобой на Кипр поедем. Отдыхать.

– У меня теперь бессрочный отдых. Бесплатно. Ты не плачь, чужая тетка, не грусти, родная мать...

Любка уходит в коридор, курит в уголке, носом в стенку.

– Боженька, – просит между затяжками. – Ты бы ей подсобил...

И опять потянуло в туннель, но Хана удержалась на кромке.

– Вороне как-то Бог послал кусочек жизни... Сорокер! Сорокер-Воронер, поговорите со мной.

– От сына еду, – сообщает Алик. – Из Тель-Авива. Хорошо устроился. Свой зубоврачебный кабинет. Люстра в гостиной, как в Большом театре.

– Вы были в Большом? – спрашивает Хана.

Пауза.

– Как в Малом, – говорит Алик. – У сына связи. Он вам поможет.

– Ох, Сорокер, Сорокер! Мне бы теперь иные связи. Не велят по милу плакать, велят вздохи воздыхать...

И Сорокер, возрыдав, бежит к врачу:

– Берите мою кровь! Для нее! Хоть всю...

– Ей не требуется, – отвечает врач. – Возьмем для других.

Другим он не дал.

Шагает с натугой Фрида Талалай, несет апельсинов парочку.

– Вы хорошо выглядите. Прямо красавица.

– Куда там, – соглашается Хана. – Вот умру, вскроют меня и ахнут…

– Будет вам, – пугается Фрида. – Живите себе на здоровье.

– А чего? Вы не видели объявление: «Переделка старых людей на молодых»?

– Нет, – говорит Фрида. – Не видела.

Хасид Вова начитывает псалмы.

Быстрее и быстрее.

– Вова… Дай руку, Вова...

Но потянуло стремительно – не удержаться и не удержать – в глубину, в глухоту, в немоту со слепотой, удаляясь без возврата, к светлому пятнышку в конце туннеля. Отлепилась тень от стены, руки потянула призывно, повлекла за собой.

– А я есть... смерть прекрасная... – вскриком, из невозвратных глубин. – Пришла я тебя... воскушати...

В двенадцать часов ночи, с затихающим ударом пульса, Золушка перестает быть Золушкой.

И всё тут.

Остается досказать про геронтолога Сасона…

…жадного до приключений‚ влекомого сердцем и глазами‚ большого‚ в меру полноватого‚ скороспешного и расторопного, проказливого и озорного‚ обласканного всеобщей приязнью.

Получал наслаждение от наплыва клиентов‚ хорошей еды‚ мощного автомобиля. Водил машину мягко‚ руля касался ласкаючи‚ в обхождении с механизмом проглядывало отношение к подруге, нежное и властное, чтобы отдать себя без остатка и получить еще больше. Чувствовалось, что ему по вкусу жить‚ заниматься своим делом‚ настаивать и добиваться, нравилось нравиться себе и другим.

В то самое утро‚ в первые его часы, втиснулась в комнату необычная посетительница‚ полная противоречий в облике и одежде.

Вздернутая юбчонка трещала от невозможного напора‚ пропечатывая валики живота и прочие вислые подробности. Легкомысленная блузка липла к грузным‚ растекшимся формам‚ выказывая объемистые груди‚ жиром затекшие плечи‚ а при поднятии рук – впадины мохнатых глубин.

Вошла. Надвинулась. Завалила стул. Спросила клокочущим басом‚ колыхнув складками на шее:

– Геронтолог Сасон?

– Он самый.

– Мне вас рекомендовали.

Сасон молчал. Она молчала.

– Я – весь внимание.

И ее прорвало неудержимо. Скорая помощь‚ кислород, суетливая реанимация, была там‚ за гранью‚ стремительно удаляясь‚ а может, возносясь‚ но эскулапы прихватились дружно и возвратили назад.

– Поздравляю‚ – сказал Сасон.

– Возвратили‚ да-да‚ возвратили! В чужое тело!..

Зашептала‚ подпихивая грудью:

– Думаете, они пересаживают органы? Сердца‚ легкие‚ почки-печени? Дудки! Они подменяют тела. За телами охотятся. Только отвернись…

У Сасона кружилась голова‚ слабели ноги‚ но он держался.

– Заговор... – шептала. – Подмена... По знакомству отдали тело‚ мое прекрасное гибкое тело‚ полное тайн‚ соблазнов‚ сладчайших откровений‚ с текучей линией ноги и упругой грудью‚ которая обходилась без поддержки... А мне? Кого подсунули мне? Смотрите сюда!