Феликс Кандель - День открытых обложек

– Хорошо говоришь‚ Белла.

– Я уйду от вас на закате. Под облаком‚ подсвеченным понизу. В благодарности за отпущенную долю‚ – так я уйду от вас в лучший свой час. Похорони меня в полночь‚ зять мой. При луне. На вершине горы. Под звездный перелив. Огни на холмах. Провожающие в лучших своих облачениях.

– Завлекательно говоришь, Белла.

– Эстет – да будет тебе известно – он до конца эстет. Скажешь для всех: «Она жила замечательно, тёща моя. И ушла замечательно».

– А ангелы толкаются‚ отпихивают друг друга: «Белла прибыла! Белла! Та самая!..»

– Дурак ты‚ зять мой. Дураков любят.

– Не сердись‚ моя удивительная. Это я спасаюсь от наплыва чувств.

Сын пришел в больницу…

…сказал у постели матери:

– Что-то часто ты стала хворать.

Ответила:

– Не говорят правду немилосердно. Старики дряхлеют от этого. От жалости дряхлеют тоже.

Пугает ее темнота. Мрак за больничными стенами, многорукий и многоглазый, в отсвете дальних фонарей. По ночам Ривке чудится некто неусыпный, острозубый, подгрызающий ее, чтобы завалить, – подобно гиганту у их дома, который рухнул под тяжестью льда, выказав мощное сплетение корней. Взгромоздили валун на то место, обтесали грань, пометили несмываемым цветом: «Тут стоял кипарис, без которого нам грустно».

Ривка не спит по ночам до бледноты над крышами, постанывает в душевном угнетении: трудно жить, труднее доживать. Порой затихает, одержимая недугом; прибегает сестричка со шприцем, а она бурчит недовольно: «Живая пока… Я жи-ва-я». И правда, куда ей спешить? В могиле не поумнеешь.

Арик, сын Ривки, навещает не часто.

Расходы теснят его, не вздохнуть, теснят, точнее, доходы, чего жена ему не прощает. Неуступчива в мелочах, возражений не терпит, не согласна даже с теми, которые ей поддакивают. Арик попросит: «Свари суп фасолевый», скривится с небрежением: «Кто ж его ест?» Вскинется: «Друзей позовем!», губы подожмет сурово: «Нечего баловать».

– Мать, не обижайся на нее.

– Я не обидчивая, – отвечает. – Я памятливая.

Соседка слева – зубы фарфоровой белизны, глаза стеклянной глубины – гордо потряхивает кудряшками:

– Добилась всего‚ чего пожелала. Чего не желала‚ того не добивалась. И пусть они задавятся. Пусть все…

Соседка справа – глухонькая, слепенькая, силком выдернутая из Центрального Черноземья – щурится хитровато:

– Прокукуем, сколько отпущено. Большего не дадут, меньшего сами не попросим.

Советуют ей:

– Слетала бы к своим‚ гостинцы отвезла. Самолеты туда регулярно?

– Самолеты-то регулярно‚ – отвечает. – В кармане нерегулярно...

Жили они в Галилее, Ривка и Амнон, кормились от плодов земли, что нарабатывали, то и ели: в добрые годы сытно, в скудные через раз. Выращивали лимоны, яблоки, авокадо; Амнон ходил под деревьями, задрав голову, наливался гордостью, высматривая дозревающее богатство: «Шекель… Шекель… Еще шекель… Нет, ребята, не прокормиться на асфальте!»

Затемно поднималась первой, варила овсяную кашу, густую сытную кашу на молоке перед нескончаемой работой.

Говорила Амнону:

– Встанешь с постели, выйдешь на кухню – нет для тебя каши. Значит, я умерла.

Змеиный страх заползал в сердца, и она торопливо добавляла:

– Но это нескоро, нескоро... Прежде научу варить овсянку.

Покупала мотками пряжу, носки связать к холодам, – Амнон растягивал пряжу на руках, она сматывала, коленями в колени, глазами в глаза, нить связывала их, зримая и незримая. Ей бы теперь под ту обложку, где сплетенье рук, призывы губ, доверчивая открытость тела, влекущего издавна.

– Облегчи, – шептала к ночи. – Ну же…

Он облегчал к обоюдному согласию.

Из дома выезжали не часто, не было на то охоты, да и хозяйство требовало присмотра. Уважали хоровое пение с неуемной затейницей на экране, подпевали, взявшись за руки: «Спасибо Тебе за свет в глазах, за друга и смех ребенка, за всё, что нам дал…»

– Человеку требуется признание, – повторял Амнон. – По его заслугам.

Были они налицо, их заслуги: дом, хозяйство, авокадо на ветвях. Пожить бы еще коленями в колени, но Амнон заболел, всё потихоньку захирело, покосилось, усохло; листва осыпалась без полива, с поливом осыпалась тоже…

Амнона похоронили на сельском кладбище.

Возле цитрусовых насаждений, устилающих по весне лепестками.

На камне пометили по его желанию: «Амнон, муж Ривки».

Дом остался без хозяина, тихий, задумчивый, погруженный в невеселые думы; поскрипывал по ночам, поскуливал, чётками перебирал воспоминания. Готовила на завтрак овсяную кашу на молоке по издавна заведенному порядку, ставила на стол к его месту, ложку пододвигала.

– Господи, – молила, – приветь меня тоже! Подам Амнону чистое полотенце, отереть пот с лица, сварю для него кашу, и мы наработаемся у Тебя, наговоримся, надышимся, – допусти, Господи…

Сношенные чаяния. Истаявшие намерения. Еда стала пресной, окружение безликим, интересы подернулись ряской, без родника на дне и кувшинки на плаву, тешащей взор. Радость ушла с Амноном, утратилась способность удивляться; Ривка переехала в город, а тут рассветы запаздывают, дожди утекают ручьями через сточные решетки, не оросив поля, обездоленная почва закатана черным панцирем, – «Нет, ребята, не прокормиться на асфальте…»

– Хочу в Галилею, – вздыхает Ривка, – к Амнону. Который заждался…

…там, в Галилее, туманы обвисают до крыш, градины скачут по черепице, стынет вода под льдистой коркой, стекленеют лепестки роз и седеют травы, косматое облако с темным обводом ложится на гору Хермон. Снег опадает в Галилее, околдованный притяжением к земле, пышными, приметными хлопьями, из которых хочется свить нити, соткать ткани, пошить свадебные наряды, – видения осаждают палату, в которой не схорониться, не забыться без возврата во снах…

Подступит день, и Ривку поднимут с постели, облачат в нарядное платье, усадят в кресло. Арик приедет с женой, с Рони, и она не захочет, чтобы внук запомнил бабушку беспомощной.

У Рони ожидается бармицва, но Ривку не повезут на торжество, слишком уж хлопотно, а она, гордая, не попросит. Но напоследок… Напоследок пожелает выслушать его выступление в синагоге.

– Недельный раздел «Ваишлах», – с выражением скажет Рони. – Могу наизусть.

– Наизусть, – попросит Ривка.

Станет выпевать:

– «И двинулись они из Бейт-Эля, и было некоторое расстояние до Эфрата, Рахель родила, и роды ее были трудные. И когда она напрягалась при родах, повитуха сказала ей: ”Не бойся, еще тебе сын”. А когда душа ее покидала, назвала сына именем Бен-Они, а отец назвал его Биньямин. И умерла Рахель, и была погребена по пути в Эфрат, он же Бейт-Лехем…»

– Хватит, – оборвет невестка.

Но Рони дополнит: