Феликс Кандель - День открытых обложек

Ветхий документ с гербовой печатью…

…Ковенской городской управы.

С подписями члена управы и делопроизводителя.

О том, что у виленского мещанина Абы Нахмановича Рита и его жены Дины Лейбовны родилась дочь Зинаида, Зисл, мама моя.

Ковно – а теперь Каунас.

Церковь – а от нее бульвар.

Ратуша – а нам к реке.

Там‚ у реки‚ ближе к реке, ее кров‚ локоны с пелеринкой‚ сумочка через плечо‚ безмятежность юности. Там‚ у ратуши‚ ближе к ратуше‚ фотоателье Зиновия Белодубровского. Драпировка в узорной вязи‚ столик-подставочка на высоких ножках‚ вазочка на нем с цветами‚ девочка в матросском костюме‚ строгая и задумчивая‚ чистая и прелестная.

Девочке той двенадцать лет.

Вот еще документ.

Аттестат об окончании обучения за подписью начальницы Сергиево-посадской женской гимназии Л. Богородской. Везде проставлены отметки‚ а «в Законе Божием» у мамы прочерк. Не посещала она «Закон Божий»‚ смирно сидела в коридоре‚ дожидалась звонка на перемену.

Там‚ в Сергиевом посаде‚ напротив Лавры‚ фотографическое ателье‚ и стоит‚ руку уложив на перильца‚ девушка в гимназической форме, прядка спадает на чистый лоб, взглядывает на меня задумчиво‚ с интересом.

Девушке той семнадцать лет.

Их познакомил Карпилевич. Скорняк Карпилевич‚ которого помню стариком. Он приходил в гости‚ пил чай с вареньем‚ а его обхаживали: Карпилевич заслужил‚ с Карпилевича всё началось.

Хупа в синагоге. Арбат‚ дом номер пять.

Отец приехал из Одессы, живой, франтоватый. Мама родилась в Ковно, тихая, деликатная. Ходила по стеночке. Садилась с краешка. Место уступала в трамвае и в жизни. Упиралась – не сдвинешь. Исчезала – не заметишь. Пряталась за ним‚ шумным и видным, но его не было без нее.

Вот они на фото с первенцем. Хороша мама, загадочная и прелестная‚ хорош отец в мужской своей силе, да и первенец неплох: бархатная курточка с карманами‚ бант белого шелка, любимый, всеми обласканный.

Первая Мировая – нехватка. Гражданская – голодуха. Коллективизация – карточки. Тридцать седьмой. Сорок первый. Пятьдесят третий. Сапог грубый. Прищур наглый. «Теперь хорошо‚ – напоследок. – Теперь можно жить».

Мама оставалась без отца одиннадцать месяцев. Прожили вместе полвека‚ похоронены в одной ограде на Востряковском кладбище. Прах их в земле чужой. Прах их в земле родной. Прах там‚ где застала судьба…

Казалось, всё пересмотрел во снах, но память неотвязчива, не отлипнуть.

Привиделась мама в шерстяной кофте, ее рука с узким запястьем, невидное колечко на пальце с капелькой аметиста, ломоть хлеба на ладони, негусто посыпанный сахаром, лакомство послевоенного детства. Даже сладость ощутил – пробуждаться не захотелось, а она окликает негромко, ласково поднимая с постели: «Вставай, дружок. Утро упустишь». – «Всё, – отвечаешь. – Встаю», и просыпаешься в потрясении…

«Нет власти над прошлым, кроме забвения».

Которое не приходит.

Лбом в камень. У Стены плача.

– Мама‚ – взываю. – Здравствуй‚ мама. Через расстояния – здравствуй.

Голоса рядом. Шевеления излишние.

– Мама. Давно не говорил с тобой‚ мама. Не могу распахнуться‚ отдать себя‚ а закрытому и начинать не стоит, одна шелуха-жвачка.

А она молчит. Молчит и молчит. Кольцо вертит на пальце. Сказать хочет недоговоренное:

– Сбереги доброту, сынок. Отдай детям своим, что получил от нас. Теплыми одаривай руками, не одаривай холодными.

Отошел от камней слез‚ камней мольбы и откликов‚ встал посреди площади. Голубь сорвался со Стены желанным вестником‚ выбрал меня‚ одного меня из великого многолюдья‚ волосы взъерошил крылом, сердце подпрыгнуло к горлу. «Поживи еще, сыночка. Мы близко. Будем тебя выглядывать…»

У меня тоже кольцо на пальце‚ которое можно вертеть в минуты раздумий. Старое бабушкино кольцо с гравировкой изнутри «А. Д. 29 января 1899».

Аба и Дина.

Дата их свадьбы.

Сидели за ужином всей семьей, – как кольнуло, напомнив. Снял кольцо с пальца, сказал:

– Ровно сто лет. Со свадьбы Абы и Дины. Ваших прадедушек и прабабушек. Прапрадедушек и прапрабабушек…

Ночью она проявится во снах, меленькая, субтильная, в шляпке со стеклярусом, скажет без укоризны: «Кольцо у тебя на пальце – мое, внучек. Обручальное». – «Твое, бабушка». – «Навестил бы на кладбище. Поздороваться». – «Далеко живу, бабушка». – «А ты самолетом…»

Бывают на свете идиоты‚ добрые и веселые…

…которые любят всех‚ и все любят их.

Бывают идиоты злобные и завистливые‚ которые ненавидят всех‚ и все ненавидят их. К Сасону заявился злобный‚ завистливый идиот редкого безобразия души‚ пожелавший всеобщего обожания и признательности.

– Меня избегают‚ – сказал. – Обходят стороной. Сотвори что-нибудь.

С другим клиентом Сасон бы повозился‚ дабы блистательно разрешить задачу‚ но идиоту сгодится немудреное, на то и идиот. Он садился в кресло‚ и чередой шли посланцы разных племен и наречий‚ излучая нежданность встречи с отдельно оплаченным пылким взором.

Идиот был очарован. Умилен и растроган. Слезами орошал платок за платком‚ которые подавали в избытке. Он не поумнел с тех сеансов‚ зависть не поблекла со злобой‚ но обвинять в том Сасона не следует: клиент не просил подобных превращений и не стал бы за них платить.

Геронтолог Сасон разгадал великую тайну: ходят по свету люди‚ чьи умственные способности превышают меру их надобности. К таким требуется особый подход – растормошить уныние вяло текущего бытия. Миф сложился о Сасоне‚ сладостный миф‚ будто за пару сеансов укреплял немощных, поднимал расслабленных, подзаряжал скисшие их аккумуляторы, и потому старики истово копили на визит. Они входили в подъезд усталой вереницей‚ шаркая изношенными за пенсию подошвами‚ а выходили с огнем в глазу‚ молодецки подрагивая мышцей ноги‚ на радостях покупали банку пива.

Старость сродни детству‚ со стариками никто не желает играть, а у Сасона они с упоением проводили оплаченный час‚ что подбавляло сил и продлевало намерения. В его квартире слышалась артиллерийская канонада‚ рёв танков на марше‚ стрекотня автоматов, вопли недобитых раненых. Окоп полного профиля из папье-маше. Мешки с песком на бруствере. Ручной пулемет наготове и гранаты горкой. В окопе сутулился немощный боец, который держал оборону. Стрелял очередями. Рвал зубом гранатную чеку. Перевязывал рану. Последний патрон оставлял для себя.

– Прощайте‚ – с гордой обреченностью во взоре. – И прорывайтесь к нашим. Я прикрываю отход.

– На сегодня достаточно‚ – говорил Сасон. – Через неделю перейдем в наступление.

И откуда-то брались силы дожить до будущего сеанса, войска повести к победе.