Феликс Кандель - День открытых обложек

– Дедушка служил у Буденного…

На шумном пятачке‚ полном людей и машин‚ горбится на стуле музыкант с балалайкой. Перед ним коробка из-под обуви, в ней горстка монет‚ которые набросали слушатели или балалаечник подсыпал для приманки. Поиграет – кинет себе монетку. Поиграет – кинет другую.

Такому подошел бы плакат: «Прошу не отвлекать. Положите деньги и уходите».

Хоть я с вами совсем незнаком

И далеко отсюда мой дом…

Сидит.

День целый молчит.

Как выговориться тому, кто складывал слова на иных примерах? «Сорока-ворона кашу варила, деток кормила…», «Бабка за дедку, дедка за репку…», «Ехали медведи на велосипеде…»

На другом языке говоришь, что можешь – не что хочешь.

Прохожие с ним не здороваются, головы не воротят. Неужели трудно улыбнуться, сказать: «Добрый день»? Можно и без улыбки, он не привередливый. Можно и без «доброго утра» – он потерпит.

…так скажите хоть слово,

Сам не знаю о чем.

Слова ему не сказал.

Монету не положил в коробку.

Прошел мимо, как чужой, будто не я закрепил его под обложкой, бабочкой на булавке.

Светофор не работает, полицейского не видно, на перекрестке варится каша. Автомобили поперек грузовиков. Грузовики поперек автобусов. Автобусы поперек всего. Споры. Гудки. Жестикуляция. Игра в истерику.

Восток, но всё-таки Ближний.

Ближний – и, тем не менее, Восток.

А хмурый баянист сидит на припеке, лицо обгорело, чуб растрепался, с неохотой растягивает мехи: «Среди зноя и пыли мы с Буденным ходили на рысях, на большие дела…» В него уже кидали с балкона ненужные вещи‚ обливали из ведра‚ но тут его место‚ его заработок‚ и с улицы он уйдет лишь на пенсию‚ которая ему не положена. Или ногами вперед.

Мой стоматолог – говорун, каких поискать.

На любые темы, которые его волнуют.

Может, и в зубные врачи пошел, чтобы не перебили. Буровит твой зуб, возмущается или ликует, задает вопросы, на которые не дождаться ответа, сам на них отвечает.

И вот – вожделенный момент:

– Прополощите рот.

Ты торопливо булькаешь, чтобы поскорее выплюнуть воду, возразить по существу, но снова:

– Откройте рот.

Голос его – через повязку.

Глаза возле моего лица, за стеклами очков.

– Могу спеть для вас.

Ой, дивчино, шумить гай, шумить гай,

Кого любишь – забувай, забувай.

Ой, дивчино, шумить гай,

Кого любишь – забувай…

У него баритон, довольно неплохой. Глаза в дымке воспоминаний. Он из Подолии, мой отец тоже, – оттого ли симпатии друг к другу?

– Могу станцевать. Украинский гопак. Тоже для вас.

Ему скучно, моему зубному врачу. Сотни зубов вырвал, тысячи залечил. Руки заботливые, как у мамы, даже не больно.

Встаю с кресла, говорю на прощание:

– Если исчезнут губы, зубам станет холодно. Китайская пословица.

– Я запомню, – обещает. – Мне пригодится.

Уходить не хочется.

Надо же, не хочется уходить от зубного врача!

– Доктор, – тяну минуты. – У меня есть еще молочный зуб.

Его не удивляет.

– Еврейское, говорят, отличие. Привет из детства. Вам подходит. Мне бы подошло.

Их было четыре. Продержавшихся до солидного возраста, которые отпадали по одному или хоронились под коронкой, себя не проявляя.

Так, в кабинете стоматолга, подумалось вдруг.

Дети войны – они быстрее взрослеют; автор, наверно, исключение. Я не впадаю в детство. Я из него не выпадал. Оставьте таким, каков получился. Так от меня больше пользы. Или меньше вреда.

А стоматолог сказал как-то, сверля мой зуб:

– Не жалейте себя на старости, ни в коем случае. Не давайте себе поблажек, иначе не выдюжить… Сплюньте теперь.

Сплюнул.

Хотел возразить.

Не успел.

– И не отказывайтесь от того, что можно сделать своими силами. Ой, дивчино, шумить гай, шумить гай…

Поступило послание по электронной почте…

…всколыхнуло давнее событие. Когда сочинил рассказ с эпиграфом из Бабеля: «…привезите в Житомир немножко хороших людей… Привезите добрых людей, и мы отдадим им все граммофоны».

И вот теперь написали: «Лет тридцать назад прочитала ваш рассказ-размышление: надо, чтобы в доме звонил телефон. Хоть когда. Хоть от кого. Что-то у меня, двадцатилетней, не ладилось тогда, и рассказ здорово задел... Соня».

– Люди! – возглашает Боря Кугель. – Почему молчит наш телефон? Отчего не набегают встречные-поперечные‚ на ходу салютующие‚ пожимающие руку с симпатией? В ответ наше смущение‚ легкий румянец с потупленным взором. Нет и не предвидится…

На площади перед магазином выскочил из-за угла старый еврей, которого прежде не видел. Выскочил – и в рыдания:

– Запишите номер! Моего телефона! И немедленно!

Я записал.

Были у него всклокоченные волосы, слезой налитые глаза.

– И позвоните, – приказал.

– Хорошо.

– Все говорят – хорошо!.. Там, в Киеве, у меня не было телефона. «Скорей бы его поставили!» – кричали. А тут стоит и молчит...

Был он как открытый нерв. Такого хоть ударь, хоть погладь – одна боль.

– Может, номера вашего не знают?

– Знают! Я всем давал. А он молчит, проклятый, весь вечер.

– Сами звоните. Не ждите, пока другие соберутся.

– Нет! – взвизгнул. – Пока его не было, я звонил. Я всем звонил с улицы. Теперь пусть ко мне. И зададут вопрос. «Что нужно сделать для того, чтобы...» Я думал, а они не спрашивают.

«Господи, – простонал в душе, – не приведи так состариться, Господи!»

– Я позвоню, – пообещал. – Спрошу у вас. Что нужно сделать для того, чтобы...

И не позвонил.

Почему старый еврей выделил меня среди прохожих?

Знак какой на лице?

Планида моя?..

Стою.

Жду автобуса.

Подкатила машина, водитель приветлив и обаятелен.

– Куда тебе?

– В центр.

– Садись. Подвезу.

Сажусь.

Едем.

Через пару минут тормозит, заливается обильными слезами.

– Отец… – рыдает. – Умер вчера… В Бейт-Шемеше… Хоронить не на что…

Выглядит прилично. Одет по погоде. Машина в порядке, чехлы на сиденьях, игрушка болтается под зеркалом.

Горе у него, горе!..

Понимаю, опять попался, не в первый раз.

Там были люди, на остановке. Почему непременно выбирают меня?

Лезу в карман. Достаю кошелек.

– Мало… – говорит он, не переставая всхлипывать. – На похороны не хватит.

– Больше у меня нет.

– А чек… – усмотрел в кошельке сквозь слезы. – Выпиши мне чек.

– Чек есть, – отвечаю. – Денег в банке нет.

Слезы пуще.

– Поройся в карманах…

Сказать бы:

– Поплачь у другого.

Но я выделен среди прочих. Роюсь в карманах, выгребаю мелочь ему на ладонь. Рыдания прекращаются. Слезы не текут.

Понимает, хитрец, больше с меня не возьмешь, говорит деловито:

– Надо поездить. Понимаешь, отец умер. Хоронить не на что.

– Понимаю, – говорю. – И мне не на что. До центра доехать.