Феликс Кандель - День открытых обложек

Радостью хочется поделиться с каждым…

…страдание – оно неделимо, способное привести к очищению или к одичанию с озлоблением.

– В какой картине хотел бы схорониться, перешагнув через раму? Не торопись с ответом, назад не вышагнешь.

Перебираешь гравюры с литографиями, пастель, акварель и масло, не вписываясь в иные пейзажи, не приживаясь в ином колере, измучившись, взмолишься среди ночи:

– В фотографию можно?

– Можно и в фотографию.

Туда! Непременно туда! В издавна обжитое, девять на двенадцать! Где обнаженные руки. Туго обтягивающий сарафан. Девичьи припухлости плеч и выступающие ключицы. Откуда она высматривает строго, испытующе, как ждет от тебя чего-то, чего-то добивается. Встать рядом, пробившись через глянец, руку положить на плечо, вздохнуть успокоено. «Чтобы ни один не жил дольше другого. Не захотел, даже если бы смог. Не смог, даже если бы захотел».

Улыбка ее, подобие вымученной улыбки:

– Не вычерпала тебя, муж мой, лет не достало. Не вычерпал ты меня. У нас хорошие воспоминания, береги их…

Вечером приехали из больницы, вошли в опустевшую квартиру.

– Хочу быть один, – и сыновья ушли.

Один.

Без Тамары.

Без ее долготерпения, утешения и веры.

«Уложи горе под подушку. Переночуй с ним, и станет привычней...»

Не стало.

Сон свалил к ночи, но под утро, часу в седьмом встал на пороге Шауль из соседнего дома:

– Почитайте…

Рав Йосеф Дов Соловейчик, «От отрицания к утверждению».

Сидел.

Клонил голову.

Переворачивал страницы.

«Еврейский Закон не одобряет молчаливого безразличия к мертвому. Он хочет услышать крик отчаяния, увидеть горячие слезы… Скорбеть, испытывать чувство великой утраты – очищающее переживание. Напоминает гордому, суетному, себялюбивому о пугающем факте, который хотелось бы забыть…»

Тихо в комнате.

Глухо на улице.

В мире глухо.

«Человеческая реакция на смерть – стон боли и ужаса. Потерпев поражение от рук смерти, человек впадает в черное отчаяние. Он побежден, его молитвы отвергнуты, он заброшен, одинок, начинает сомневаться в смысле собственного существования…»

Не ел, не пил.

Читал дальше.

«Когда скорбящий произносит кадиш – поминальную молитву: ”Да возвеличится и освятится великое Имя Твое”, он провозглашает примерно следующее: конец жизни хоть и уродлив, страшна могила, мы не сдаемся, мы продолжим дело наших предков… Жизнь приобретает вневременную ценность, если мы участвуем в передаче традиции».

Закрыл книгу.

Пообещал вослед:

– Теперь я за бабушку.

Потом были похороны…

Она ушла в те времена‚ когда машины еще покрывали чехлами‚ защищая от солнца. Ушла и унесла с собой теплоту души настежь‚ а без нее – верная тому примета – не стало и мелковатых ящериц‚ которые не переводились в доме‚ прошмыгивали деловито под ногой‚ забирались под подушки.

Скажут тебе:

– Всевышний насылает бедствие, чтобы увеличить награду в грядущем мире.

Скажешь в ответ:

– Свобода выбора‚ есть она у меня или нет?

– Есть у тебя‚ как ей не быть?

– Верните ее, ушедшую. А награду в том мире сократите.

Скажут на это:

– Да ты‚ брат‚ кощун…

На вершине горы‚ на обширной ее ладони, как подняли к глазам для внимательного рассмотрения. Узкий проход привычной тропкой, в глубины каменных наслоений. Шуршит целлофан от усохших букетов. Ржавеют стаканчики поминальных свечей. Буреет пыль на плитах.

Провожать надо тихо. И уходить тихо. Лежать в общем ряду, отработав свое. Тишина подступает после ухода, незачем ее нарушать.

Ряд захоронений.

Два ряда.

Мимо камня с впечатанным детским рисунком. Где трава зелеными почеркушками. Домик с оконцами. Лучистое солнышко в уголке, малышка, руки раскинувшая каждому, имя укрытой под плитой, детскими каракулями – Ора.

Те, которые в могилах, тоже заселяют эту землю, они тоже.

Еще ряд.

Еще два ряда.

Записка придавлена камнем. От ночной росы намокла бумага‚ размылись чернила‚ буквы протекли к земле‚ в землю, вглубь просочившись для прочтения: «…состоится в зале…»

Приглашение бабушке.

На свадьбу к внучке.

Еще пара рядов.

Имя-фамилия на плите, магендавид поверху. Рядом мое место. На горе. Под сквозистым облаком. Обзор на все стороны, синева, покой, высокоствольные кипарисы в почетном карауле. А после дождя воздух промыт, прозрачен: встанешь на носочки, разглядишь дальние страны.

Молчу.

Напитываюсь тишиной.

Раньше родился, раньше бы мне и уйти, – шепнула на уходе:

– С тобой было не скучно…

Высшая для мужчины награда.

По проходу несут носилки с очередным постояльцем. Всхлипывают передние от утраты своей‚ насупливаются в середине процессии: «Ты несешь‚ и тебя понесут»‚ переговариваются крайние‚ должно быть‚ о своем.

– Меир‚ – всхлипывает на прощание вдова. – Лежи тихо‚ Меир. Хватит уже...

Читают кадиш.

Кладут камушки поверху.

«Прости нас за всё‚ неумышленно сотворенное...»

По весне буйно, в ряд, зацветают акации, вскормленные на слезах, щедро осыпают надгробия лиловыми колокольцами; по осени, освободившись от семян, стучат створками опустевших кастаньет. Оттрепав ветви за непослушание‚ ветер утихает в купах деревьев‚ оглаживает их бурчливо. И отсюда‚ с высоты‚ обрываются книзу крутые уступы, долины в горах – не охватить взором‚ лесом поросшие склоны‚ контуры поселений‚ воздух‚ солнце‚ холодок в горле. Шагни – и в полёт.

Камень отмыт от пыли, чтобы не спеклась на жаре. Мы с сыном стараемся, была бы довольна, чистюля. Стоим. Разговариваем, – внимает ли нам из иного места пребывания? Мучается, должно быть, не в силах вмешаться, дать совет или остеречь – оттуда виднее.

Ей не увидеть меня, стареющего. Мне не увидеть ее в иных обликах. На плите плоский расписной камушек, омытый дождями. Внучка принесла.

– Де-ду-шка… Расскажи про бабушку. Которая меня не дождалась.

– Она хотела. Но у нее не получилось.

Рядом, на месте моем, лавр на толстом стволе, безжалостно укороченный до малого размера. Мы его подрезаем, но он не желает сдаваться, выпуская ветви. Заново и опять заново.

– Живет, пока я живу. Молится, должно быть, за мое долголетие…

Сторож у шлагбаума поднимает руку, вглядывается в лицо:

– С тобой всё в порядке?

– А с тобой?

– У меня всё нормально.

Отвечаю с заминкой:

– И у меня…

– Молодец. Проезжай давай, не держи других.

Со своего балкона вижу через долину ту гору. Те кипарисы. Громоздятся подпорные стены‚ террасы раскиданы на возвышениях‚ камень сходится с камнем – без бинокля не разглядеть, шоссе в изножье кладбища, муравьиной тропой, по которому таракашками бегут автомобили под неусыпным кладбищенским надзором.